Впоследствии, анализируя то, что произошло тем же вечером, япытался вновь и вновь проверить «задним числом» свое впечатление от Лизы. Икаждый раз вынужден был повторять себе: ничего болезненного, возбужденного,тревожного в ней не было. Наоборот, вся она была полна неожиданным и новым дляменя умиротворением: чуток поправилась, и ее тонкая, обычно бледная кожаизнутри была напоена смугловатым теплом, странным для такой долгой зимы,чудесно отзываясь по цвету и горчично-медовым глазам, и копне пылающих волос, идаже языкам огня в камине…

Я протянул через стол руку, сжал ее тонкую кисть и спросил:

– Лиза… все хорошо?

Она благодарно вспыхнула, улыбнулась и, глядя мне в глаза,проговорила:

– Да, Боря. Как ты почувствовал?

– Тут и чувствовать не надо, – отозвался я. –Достаточно на тебя посмотреть. На тебя, на него…

– Дело в том, – медленно проговорила она, –что у нас кое-что произошло… Одна вещь, очень дорогая, вернулась в семью. И кактолько он… как только она вернулась… – И спохватилась, перебив саму себя:– Нет, не сейчас! Не хочу – походя. Все – вечером, ладно?

Я догадывался, о какой вещи идет речь, но решил не тормошитьЛизу. А про вечер вообще молчал, дабы не опростоволоситься. Пусть Петька самвыкручивается. И вдруг подумал с досадой – смешно: что это я рассуждаю об этомтак, будто мой друг обманывает жену с любовницей? Бред какой-то: в концеконцов, это его профессия, его заработки, его лучший номер, жаждущий публики,как прекрасная женщина жаждет выхода в свет – проветрить лучшие наряды. Невмешивайся ни во что, доктор, предупредил я себя. Не вздумай лезть со своимипроповедями в их дремучую чащобу – там серый волчок, хватит Бобу за бочок.

Подозвал официанта и попросил счет: дело шло к вечеру, порауже было возвращаться. Мы оделись и вышли…

С неба все сыпалась и сыпалась мягкими комками снежная каша;брусчатку тротуаров, с утра чищенную от снега и льда, опять завалило иподморозило. Мы шли в ущелье тесной улицы, что ведет от Унгельта кСтароместской площади, увязая в рыхлых бороздах свежего снега, и я взял Лизупод руку, для чего мне пришлось нагнуться.

– Ты такая крошка, – сказал я, – мне удобнеепосадить тебя за пазуху, как Дюймовочку.

Она рассмеялась:

– Да уж, мы с тобой очень смешные, когда идем рядом.

А я подумал с внезапной горечью: если б эта женщина быламоей женой, моей настоящей женой, я бы всегда, не только зимой, носил ее запазухой; ей бы не пришлось убиваться из-за какой-то проклятой куклы, и никто непосмел бы ее обманывать, и я бы… она у меня бы…

– Сейчас время месс и концертов, – сказалаЛиза. – Поют замечательные голоса. Хочешь, пойдем на концерт?

Я замялся и пробубнил, что мы с Петькой вообще-то сегодня…куда-то там… я не помню – куда. Кажется, корпоративная вечеринка. Очень жирныебабки в минуту времени.

– Ну и ладно, – легко согласилась она. – А язнаешь что сегодня приготовлю? – И загорелась: – Слушай, Боря, я сегоднясовершу героический рождественский поступок. Правда! Когда, как не сейчас? Уменя утка в морозилке! Догадайся, что ее ждет.

– Неужели танец с яблоками? – спросил я.

– …и с орехами, и с черносливом. Так что вы там ненакидывайтесь на их бутерброды, хорошо? Отвыступали и быстренько домой. Я будуждать, потому что сегодня… – Она улыбнулась мягкой, очень значительнойулыбкой: – Сегодня, знаешь… будет объявлена грандиозная новость.

Не иначе как отыскала что-то в своей газетке, подумал я.Обнял ее за плечи и сказал:

– Лиза, ты такой молодец! Ты самый грандиозный молодециз всех молодцов на планете!

И мы с ней вдруг остановились посреди улицы и троекратнорасцеловались.

– А во сколько вам надо быть там? – уточнила она.

И я – расслабленный, растроганный дурак! – ответил:

– В девять, кажется. Но мы должны еще по пути куда-тозаехать, что-то забрать, а после, вероятно, возвратить на место, так что…

Она резко обернулась ко мне. И я понял, что допустил роковуюошибку.

– За чем заехать? – спросила она, с мгновенноосунувшимся лицом. – И куда? Все куклы дома…

Я забормотал, отбрехиваясь и увязая все хуже и тошнее, и вконце концов решительно объявил, что, как всегда, все напутал.

Она молчала; так, в молчании мы спустились в метро идобрались домой. Там уже нас дожидался Петька. Открыл дверь с утюгом в руке:видно, выглаживал сорочку.

– Где шляетесь, злодеи? – добродушно буркнулон. – Я уж решил, вы сбежали. Борька, шевелись, у тебя только полчаса –набриолинить усищи.

Я, честно говоря, ужасно трусил: Лиза могла приступить красследованию, и нам, по моей милости, пришлось бы выкручиваться, как двумжуликам. У меня в этом не было никакого опыта. Но она странным образом утихла ибыла необычайно кротка все оставшееся время, пока мы собирались. Петькаторжественно складывал в пузатый кофр кукол и реквизит: как я понял –необходимая маскировка. Я торопливо принимал душ и переодевался, радуясь, чтодогадался прихватить приличный костюм.

Короче, расслабился… Петька же – что значит жизнь напороховой бочке – мгновенно что-то учуял.

– Лиза! – крикнул он из спальни. – Ты мнечто-то очень смирная, Лиза! Почему не бьются чашки, не визжат тормоза?

Она ровным тоном ответила:

– Я размышляю об утке…

Я подумал – слава богу, пронесло. В общем, оказался неврачом, а типичным благодушным кретином…

Наконец Петька появился – одетый, в отблесках огней грядущейрампы.

Я взглянул на него и подумал: что значит – артист!

Вот идут же человеку смокинги и фраки! Как ему идут этибабочки, запонки-манжеты-трости! На мне вся эта униформа приемов и торжествсидит, как брезентовый чехол на пирамиде Хеопса. А этот – едва натянет на плечифрак и нацепит бабочку перед выходом на сцену, как происходит поразительноепреображение: вместо подзаборного бомжа, с косичкой на рюкзаке, выплываеткакой-то, черт его знает – итальянский актер в роли последнего отпрыскавенецианского рода Монтичелли. И куда деваются сутулость, вечно мрачная физиономия?У него и жесты появляются другие, и вся повадка меняется: плечи развернуты,руки как у дирижера, взгляд спокойно-властный. На стильном некрасивом лице сорлиным профилем тлеет обаятельная косая улыбочка. И даже это нелепое ухо ссерьгой, и сквозняковые глаза – тоже работают на образ. Ничего себе,сахалинский мальчик из дощатого барака погранзаставы, думаю я в такие минуты. Илюбуюсь. И горжусь им…

– Петька… ну, ты краса-авец…

Смущенно хмурясь, он провел рукой по волнисто рассыпаннойгриве – «перец с солью», – хмыкнул: