В этот кометой мелькнувший миг я вспомнил, как по улицеИвана Франко тащил ее к Басе – свою новую настоящую куклу – и как она сползалас рук и хныкала, а я подпихивал ее коленкой…

Я подошел к ним на деревянных ногах, как марионетка в рукахбездарного кукловода, приподнял уголок голубого свертка…

Она сказала, заглядывая мне в лицо и улыбаясь дрожащимигубами:

– Он веселый, правда? Смотри, какой он… веселый…

И что же я дал ей, моей наезднице, моей единственной любви,не предавшей меня, храбро вскочившей на мою костлявую спину?

Для начала – скитания по захолустным кукольным театрам: летпять, опасаясь ее отца, мы кочевали, заметая следы. Каждый год мы менялитеатры. И в каждом я вновь садился на нищенскую ставку, – мне просто неуспевали повысить категорию. Да и время уже было смутное, голодное, времяраспада империи – до кукол ли тут?

Мой профессиональный уровень, мое мастерство неизмеримовыросли; я вынашивал планы постановки «Макбета», «Процесса» Кафки… я делалвпрок уникальных кукол, которые никому не были нужны… и в это же время вкаком-нибудь театрике города Карши водил плоскоголового Алдара Косе, с еговысокоинтеллектуальной песенкой: «Сундучок, ты молчок, язычок на крючок…» –Лиза, подперев кулаком щеку, меланхолично вставляла: «Дурачок!»

Лиза – я и раньше понял это – оказалась совсем непригодна кнашему делу. Увы, это бывает: прирожденных кукольников мало. Но онасопротивлялась любой моей попытке чему-то ее научить, ревновала меня к сцене икуклам, вспыхивала, когда видела мои вынужденные – за ширмой – физическиесоприкосновения с какой-нибудь актрисой во время спектакля (неважно, скольколет этой бедной пенсионерке было, и неважно, в какой адской тесноте мы –вспотевшие, как лошади, толклись)… Главное же – Лиза, моя Лиза, моя «главнаякукла»… вовсе куклой не была. Она, как и моя мать, была насквозь и до конца –человеком.

Что осталось от той жизни? Нелепые люди с неудавшейсяартистической судьбой. Раиса Ефимовна, скрюченная кочерга, директор театра свыслугой в полвека.

«Что за актрисы у меня, – вздыхала она, – с нимисядешь поговорить – они ложатся…»

На старости лет она все забывала и, когда звонил телефон,подходила к нему, властным тоном произносила, грассируя: «Театр!.. – и тутже пугалась: – Ой! Что это я говорю!» – и клала трубку…

В подавляющем большинстве это была компания пожилых,потрепанных жизнью, неухоженных женщин, только что, казалось, отстоявшихочередь за сосисками. И если не видеть, как топчутся они за ширмой с куклами,пристраиваясь друг к другу в тесном пространстве и перебрасывая через ширмусвои пронзительные «кукольные» голоса, в жизни бы не догадаться, что это«артистки».

Это был странный мир чуть ли не поголовных дураков.Непроходимых дураков… В кукольные театры до сих пор берут людей с улицы.Дураками были актеры, режиссеры, члены приемной комиссии управления культуры,один из которых все восклицал: «Где вы видели синих ангелов?» (Мы ангеловдействительно слегка подсинили: белая материя «жрет» много света, поглощаетего.)

Впрочем, случались среди актеров и выученики с отличнойтехникой кукловождения. Попадались и природные таланты, которые куклу ощущаликак живое существо – разговаривали с нею, брали домой, часами стояли с нейперед зеркалом, репетируя. Попав на гастролях в другой театр, они первым деломустремлялись за кулисы – щупать тамошних кукол. Раза три я сталкивался сабсолютными гениями: когда кукла, совсем не двигаясь в руках актера, былавсе-таки живая, живая до невероятности…

Помню одного из них: старого алкоголика, чьи стальные зубыприходилось перед каждым спектаклем забеливать, иначе от них отражался свет. Ониграл в одной пьеске Льва, который вдруг становился ребячливым. Заяцприпрыгивал к нему и звонко спрашивал: «Дядя, что вы делаете?» Тот отвечал:«Скачу на одной ножке!» И однажды после этой фразы он остановился и тяжелозадумался. Видимо, разверзлась перед ним вся бездна его ничтожногосуществования. И Лев вдруг произнес: «А на хера мне все это нужно?» И артистположил куклу и ушел из театра навсегда.

Я тоже был к этому близок…

И вот, уже на пределе отчаяния, я вырвался в Москву. Менявытащил один мой сокурсник, к тому времени он работал в театре Образцовапомощником режиссера. Уговорил меня приехать и показаться, договорился опросмотре. И в первый же вечер потащил меня на концерт Граппелли. Ты помнишь:виртуоз, джазовый скрипач Стефан Граппелли, – он в середине тридцатыхсоздал знаменитый джазовый квинтет с великим Джанго Рейнхардтом? Я даже незнал, что Граппелли все еще жив; но он был не только жив, он был прекрасен: егоскрипка звучала молодо и страстно; невозможно было поверить, что этот человекродился в 1908 году.

Четвертой, кажется, пьесой шел «Минорный свинг» Рейнхардта.

Не могу тебе передать, что произошло со мной, когда послевступления старый седой Граппелли поднял скрипку и заиграл… В течениенескольких минут – пока звучала музыка – я увидел наш будущий с Лизой номер.Вернее, я увидел, как она переступает через юбку, когда раздевается перед сном:эти два шажка с поочередно поднятыми тонкими коленями. Помнишь: «…не душа и неплоть – чья-то тень над родным патефоном, словно платье твое вдруг подброшеновверх саксофоном…»; увидел золотой отлив волос на ее виске, густые волнистыеборозды, что тянутся вслед расческе, точеный локоть, занесенный над головой…Вдруг увидел, как вмонтировать в нашу жизнь, в сцену, в кукольное пространство– в искусство! – ее гибкость, пластичность, ее грациозность и этот высокийподъем миниатюрной ступни.

Но дело не только в «постановочном озарении»: было что-то втой музыке, что имело к нам обоим самое прямое отношение, что больно иобнаженно о нас рассказывало: какие мы, когда нам плохо, и какие – когдахорошо; и какие мы, когда я – фавн, а она – нимфа, когда я – мастеровой, аона – неприкаянная сирота… Я был загипнотизирован этой мелодией: и грустной, инасмешливой, и такой чувственной, такой свободной…

Всю ночь чертил в своем блокноте, и к утру номер былпрактически готов. Но я и на другой день пошел послушать Граппелли: эти терпкиескрипичные взмывы, горько-меланхоличные удары по струнам, и бесшабашную тоску,и потаенную радость, что клюет тебя прямо в сердцевину души…

Затем вслед за Граппелли поехал в Питер, где аккуратноотходил все три концерта, данных маэстро. Теперь я знал каждый такт, каждуюпаузу этой пьесы, достал через знакомых старую (подлинную) запись 1937 года:Граппелли – скрипка, гитара – сам Джанго Рейнхардт, гениальный цыган… и, так ине показавшись в театре Образцова, уехал в Ашхабад, чтобы забрать оттуда Лизу иначать репетиции.

Через полгода наш номер получил главный приз намеждународном фестивале в Берлине… Еще через пять месяцев мы взяли Гран-при вБарселоне, и дальше посыпались призы, контракты, гастроли…

А однажды вечером после выступления – мы гастролировали тойвесной в Польше и в Германии – она, уже разгримированная, полусонная, теплая,лежа на моей руке тяжелой массой своих волос, вдруг потянулась всем телом,обмякла и проговорила с медленной загадочной улыбкой: