Ему сейчас было почти всё равно, что говорить. Он не задумывался, насколько реальны эти обещания-мечты. Главное — утешить, главное — не слышать этих разрывающих его душу рыданий. Ему так хотелось в эти минуты и самому верить, что так будет. И он почти верил, обнимая вздрагивающие плечи любимой, не замечая потоков воды и невесть откуда взявшегося грома. По крайней мере, Тиль точно знал — или понял это только сейчас? — он сделает всё, что в его силах, чтобы так было.

Дождь кончился мгновенно. Будто и не было.

— Кран закрыли, — чуть улыбнувшись, сказала Валя всё ещё вздрагивающим от слёз голосом.

Тиль, не остывший от своей тревоги, одними глазами улыбнулся в ответ и, обняв девушку за плечи, развернул к дороге.

— Пойдём домой.

— Это твой дом… — спокойно и горько сказала Валя.

— Мой?! Ты чувствуешь себя чужой? До сих пор? — Тиль запнулся, увидев, как Валя дотронулась до приколотого к платью голубого лоскутка. — Почему ты опять это надела?! Мы же договорились, что в нашей семье не хотят видеть этот рабский значок!

— Ты забыл? Я ходила к Кугелям, относила упряжь, которую дядя Клаус починил. Если бы я туда пришла без нашивки, представь, что бы фрау Кугель сказала.

— Да плевать на Кугель!

— Не плевать. Я помню приказ про остарбайтеров. И камни в окна помню…

— Ты — член нашей семьи. И этот дом — такой же твой, как и мой. Послушай. Войне недолго ещё быть. Мы сегодня слушали британское радио. Ваши уже в Румынии, в Польше и в Восточной Пруссии, войска коалиции освободили Францию. Ничего не поделаешь: ваши, или англичане, или американцы совсем скоро будут здесь. Один Бог знает, что нас ждёт. Но если только ты захочешь…

Валя закрыла ладошкой его губы.

— Давай пока не говорить о будущем. Что толку? Где оно? Какое?

Тиль перехватил Валину руку, поцеловал шершавую, натруженную ладонь и широкий шрам на запястье. Валя смутилась:

— Уродливо, да?

— Нет. Просто всю жизнь это будет напоминать нам, что Германия была жестока к тебе.

— Нам?

— Да. Нам. Ну, тебе — понятно почему. А мне кажется, что твой шрам болит у меня больше, чем на твоей руке. Где-то там… — Тиль дотронулся ладонью до своей груди. — Я простой мужик, не умею красиво говорить, но ты понимаешь, надеюсь. И… Вальхен… Мы же будем вместе, да? Я очень хочу этого… навсегда, пока мы не сдадим свои ложки.

— Ложки?

— Не знаешь? У нас есть такое выражение: Den Löffel abgeben — сдать ложку, значит, уйти из жизни. Вальхен, мы же будем вместе?

— Тиль! — горестно воскликнула девушка. — Ты всё хочешь строить планы! А я боюсь! Мы же не знаем ничего! Я здесь чужая, без всяких прав… Наши говорят, что для своей страны мы все предатели. Кому-то из наших в лагере об этом ещё в сорок третьем написали из дома. Что здесь будет дальше? Когда? Давай подождём. И… я немыслимо хочу домой, но здесь… вы мне как вторая семья, я вас всех люблю, и у меня сердце разрывается!

До дома они шли молча и так и вошли во двор, обнявшись, мокрые насквозь, — Валя с ошеломлённо-потерянным лицом и Тиль, упрямо сжавший губы, будто боялся выплеснуть какие-то свои нелёгкие, но решительные думы.

Смятение девушки и решимость сына — именно это увидела Марта, задумчиво смотревшая вслед ребятам от дверей хлева. Эти двое даже не заметили её, так они были поглощены сейчас друг другом. Они часто бывали вместе, но впервые увидела она их вот так в открытую идущими в обнимку. И, горько улыбаясь, не знала, то ли радоваться этой любви, то ли пугаться её — или за неё?

Женщина вздохнула и пошла готовиться к вечерней дойке, твёрдо решив с сыном и приёмной дочкой пока не говорить, не показывать, что видела их, и ничего не спрашивать. Сами скажут, когда захотят. Но, машинально занимаясь привычными делами, Марта чувствовала, что нет покоя на душе. Тревога, давно таившаяся внутри, — не слепая же она, видела раньше самих ребят, что растёт в её семье такая любовь, — эта тревога разрасталась сейчас, почти не давая Марте спокойно дышать. Не будь войны — как бы радовалась она любви сына к такой девочке, как Вальхен. Но именно война привела эту девушку к ним в дом, именно их страна исковеркала ей жизнь. Эта ненужная нормальным людям война уже проиграна. Вчера Клаус сказал: шансов нет. Что станет со страной? Что станет с её, Марты, детьми?

— Отец, можно с тобой поговорить?

Клаус поднял голову от хозяйственной сумки, которую чинил за кухонным столом — под самой яркой лампой. Тиль стоял в дверях, вопросительно и слегка напряжённо глядя на освещённое лицо отца.

— Садись, — кивнул тот.

Тиль сел. Сжатые в узел руки — даже пальцы побелели — положил на стол. Поймал взгляд отца, но ещё помолчал, собираясь с духом.

— Я про Вальхен… Война закончилась. Капитуляцию подписали. Уже понятно: раз американцы нашу область заняли, то советские сюда не придут… — Тиль говорил медленно, будто с трудом подбирая не столько слова, сколько мысли.

Клаус не торопил. Он понимал, что сын пришёл говорить не о положении на фронте, который уже и не фронт, а территория побеждённой страны. Тилю трудно говорить, но он должен решиться сказать всё сам. И отец молчал, продолжая постукивать по шилу, протаскивать нитку через дырки в ремне…

Тиль решительно набрал воздуха в грудь.

— Я хочу, чтобы Вальхен осталась с нами. Чтобы стала моей женой. Ведь она давно член нашей семьи, да? Но я отношусь к ней не как к сестре!

Клаус улыбнулся сыну одними глазами.

— Я давно ждал, когда ты это скажешь.

— И… что? Вы с мамой не против?

— Мы её любим. Она хорошая девочка. Ей будет в Германии непросто — она иностранка, и ещё много лет люди будут здесь воспринимать её чужой, не просто иностранкой, а советской, будь она хоть твоей женой, хоть нашей приёмной дочкой. Это надо понимать. Но главное — не мы должны решать её судьбу. И даже не ты. Она.

— Я знаю, она любит меня. Она это сказала… но она… она плачет. Говорит, что её сердце разорвётся, когда придётся выбирать. Здесь я и все, она вас всех тоже любит… а там, в России, её родители и брат. И она ничего не может про них узнать. Она сказала, что даже ходила к пастору советоваться, как быть.

— Вряд ли пастор сказал ей что-то сильно отличающееся от того, что мы говорим. Ведь на самом деле выбор у неё невозможный. Рационально — остаться у нас, выйти за тебя и, когда всё утрясётся, пытаться искать родных. Но не всё мы делаем в жизни так, как рациональнее. И в Советском Союзе тоже неизвестно, как всё будет. Может быть, ей и не дадут сведений о родных. А возможно, узнать, что они живы, но ты не в состоянии ни чем-то помочь, ни даже просто с ними увидеться, — это ещё страшнее, чем не знать или услышать, что они погибли. Так что выбор у неё такой, какого врагу не пожелаешь.