— И зря, — заметила Марьяна. — Гаст, по-моему, очень даже серьёзен, а ты опять морочишь человеку голову.

Но Наташка только махнула рукой — его голова, пусть сам и разбирается, а ей сейчас никакие отношения не нужны. Домой скоро!

Уля смущённо упомянула, что Энрико, кажется, всерьёз ею увлечён и она не знает, что с этим делать. Она ждёт Томаша и будет ждать сколько нужно. Её любимый оказался в зоне советской оккупации, но они уже договорились, что тот приедет, как только станет возможно, и они зарегистрируют брак. Уля попыталась объяснить это итальянцу, но упрямый Энрико заявил, что он будет добиваться, покуда она не передумает и не уедет с ним в его прекрасную Италию, где больше нет Муссолини и где настанет наконец прекрасная жизнь. Однако застенчивая Ульяна набиралась решимости всё же поговорить с Энрико так, чтобы он наконец понял: лучше не настаивать.

— Ну если Томаш в советской зоне, может быть, ты поедешь к нему и вы там зарегистрируете свой брак? — спросила Валя.

— Томаш не велел. Он написал мне по-чешски, что не может сообщать подробности, но мне ни в коем случае нельзя приезжать в ту зону, а нужно ждать его здесь. Я не понимаю, что это значит, но раз так — буду ждать.

— А он сообщает что-нибудь про Зденека?

Наташа вспыхнула и с упрёком взглянула на Валю. А Уля ответила:

— Нет, он ничего не знает. Их давно разъединили и отправили в разные лагеря. Зденек оказался где-то в Восточной Пруссии на каком-то очень секретном заводе, а теперь один бог знает, что там делается.

Марьяна больше помалкивала, и лицо её контрастировало с радостным возбуждением младших подруг. Наконец, когда первые новости были бурно выплеснуты, Марьяна рассказала, что сегодня с утра ходила в усадьбу Уве Хоффмана, чтобы разузнать, как дела у Нины и Асие. Она не была у них очень давно — с декабря, когда навещала их перед Рождеством.

Оказалось, за те месяцы, что они не виделись, там многое поменялось. Ещё в феврале Асие неожиданно получила письмо от сестры. Давным-давно, когда Уве Хоффман только выкупил женщину из лагеря, она отправила домой открытку — Уве отвёз её в комендатуру, откуда уходили в СССР письма остарбайтеров, — не получила ответа и перестала его ждать. И вдруг теперь объявился немец, год назад служивший в комендатуре их города и живший, как оказалось, на квартире её младшей сестры — Гузели. Он был тяжело ранен и прошлой весной, перед самым освобождением Крыма, уехал в Германию — долечиваться. В феврале, когда немец выписался из санатория, он нашёл в своих вещах конверт, который год назад пообещал Гузели опустить в ящик в Германии — да и забыл. Поняв, что дом Уве Хоффмана, куда адресовано письмо, не так уж далеко, он доехал до Хюгельдорфа и передал наконец послание.

Гузель кратко рассказывала о своей жизни в тогда ещё оккупированном городе, сообщала новости о соседях и знакомых. В частности, написала, что через третьи руки, через «проверенных людей» до них дошло письмо на имя её соседки Нины Никурадзе («помнишь, рядом с нами жила? Её ведь тоже угнали»). Ошибки быть не могло, поняла Асие: сестра пишет о нашей Нине — грузинская фамилия была чуть ли не единственной на всю округу. Человек этот был однополчанином и другом Нининого мужа и смог послать через связного письмо в оккупированный город. Отдать послание было некому, соседи вскрыли его и сохранили. В нём говорилось, что Серго Никурадзе погиб в боях на Курской дуге. Однополчанин кратко рассказывал о гибели друга и о том, что когда-то они дали друг другу адреса своих семей «на всякий случай».

Всё это были новости годичной давности, но Асие воспрянула духом и сказала, что теперь она ещё подождёт помирать, а то было совсем уж собралась. Теперь она точно вернётся домой[116], а там уж на всё воля Аллаха.

Нина же, наоборот, будто совсем потеряла желание жить.

— Её держат на этом свете только ребятишки, — сказала Марьяна. — Возвращаться ей некуда и не к кому. Асие говорит, что Уве и Зося стараются её как-то оживить, но у них не очень получается.

Впрочем, заметила Марьяна и ещё кое-что. По её мнению, хозяин явно оказывает Нине особое внимание, а с её детьми он и вовсе подружился.

— Кто знает, — добавила она осторожно, — может, ей и не придётся возвращаться. Может, этот жизнерадостный Уве в конце концов и поможет ей снова жить.

Компания не спеша шла в сторону Хюгельдорфа. Красивая дорога, как и все в этих местах, обсаженная старыми деревьями и шедшая то вверх, то вниз, густые зелёные луга и перелески — всё это так резко контрастировало с новостями из родного города, что все загрустили и примолкли.

В посёлке девушки не пошли к лагерю, а двинулись к церкви и главной площади. Солнце, молодость, ощущение свободы взяли своё. Все уже снова веселились, что-то напевали, перекликались со знакомыми. И вдруг Валя буквально приросла к земле: на доске объявлений возле церкви висел большой, величиной с развёрнутую газету, лист бумаги с русскими буквами! Она ещё не видела, что там написано, но буквы точно были русскими.

— Смотрите! — Девушка радостно кинулась к церкви.