Знакомство с новыми типами оружия занимало у рекрутов большую часть дня. Главным инструктором у них стал давний приятель филиппинца Джанджалани по афганской кампании, человек в черном тюрбане, родом из Кандагара, который называл себя просто Талиб, то есть «ученик». Священное знание именовалось «талим», а те, кто обрел его, — «Талибан», то есть «познавшие». «Ученик» Талиб был тоже своего рода мулла, — во всяком случае, он обучался в религиозной семинарии — медресе. Однако, как и Булбул Факх, он никогда не упоминал, где именно прошел обучение. Афганец Талиб на фронте лишился глаза и носил теперь черную повязку. По причине ранения его временно направили в тыл, но он был полон решимости вернуться в район боевых действий как можно быстрее.

— Ну а пока что трудиться во имя Всевышнего можно и здесь, — заявил он.

Афганец Талиб упорно сверлил Шалимара своим единственным глазом. Похоже, и он, подобно Джанджалани, видел, что Шалимар притворяется, разгадал его потаенные, запретные мысли. Джанджалани понял Шалимара правильно, но клоун всерьез опасался, что с Талибом договориться по-хорошему ему не удастся. Он чувствовал себя лицемером и постоянно боялся разоблачения: ведь он не отказался от себя прежнего, не отринул эго, как было велено, а запрятал его, сыграв самую блистательную роль в своей жизни — роль человека, фанатически преданного Всевышнему. У него были свои личные цели, и он не собирался отказываться от них. «Я готов убивать, но не готов проститься с самим собой, — мысленно говорил он. — Я буду убивать всех, кого прикажут, но себя им не сдам». Однако заявлять о каких-то своих личных целях в таком месте, как лагерь, было просто опасно.

— Ты был фигляром, — презрительно сказал ему Талиб, коверкая урду. — Всевышний плюет на актеров. Плюет слюной на всех, кто поет и танцует. Может, ты и сейчас придуриваешься. может, ты шпион. Считай, тебе крупно повезло, что не я здесь командую. Я бы точно отдал приказ о ликвидации всех вас, забавников. И зубных врачей, и профессоров там всяких, и спортсменов, и шлюх тоже велел бы немедленно уничтожить. Всевышний не терпит умничанья, наук и спортивные игры. — И — без паузы: — Будешь так держать пусковой рычаг ракеты — она сломает тебе плечо. Это надо делать вот так.

Сначала Шалимару казалось, что он понимает злость Талиба: он видел в этом досаду раненого бойца, лишенного возможности сражаться, раздражение человека действия, вынужденного стать наблюдателем. Позже он изменил свое мнение. Ярость афганца не была последствием его ранения, она была сущностью его натуры. Наступала эра гнева, и лишь одержимые гневом были способны сделать ее реальностью. Афганец Талиб стал для Шалимара живым воплощением его собственной ярости, истинным наставником в науке гнева. Ко всему остальному Талиб относился пренебрежительно, но в ремесле ярости ему не было равных. Она выжгла в нем все другое. Остались лишь гнев — и привязанность к Захиру, мальчишке, вывезенному им из Кандагара, его любимчику, его ученику и его наложнику. Воин из Кандагара уподобился греку древности, который брал себе мальчика, делал из него мужчину, а затем отпускал от себя. Малыш Захир спал в палатке Талиба, чистил его оружие и удовлетворял по ночам его естественные мужские потребности. Это не считалось гомосексуализмом. Это называлось воспитанием мужественности. Афганец Талиб не терпел гомосексуалов, этих извращенцев-неженок, которых Всевышний ненавидел пуще всех прочих.

К клоуну Шалимару мальчик привязался. Он нередко чувствовал себя одиноким, часто пугался, и ему хотелось с кем-то поделиться. Он рассказывал Шалимару о Кандагаре, о родителях и друзьях, о школе, превращенной в руины, о том, как любит воздушных змеев и лошадей, о крови и страшных смертях, свидетелем которых он был. Именно от Захира Шалимар совершенно случайно получил свежие сведения о человеке, которого жаждал убить.

— Американцы дают нам оружие, чтобы мы смогли убивать побольше русских, — сказал однажды Захир. — Выходит, что даже неверного можно заставить служить Всевышнему. Они засылают к нам для переговоров больших людей и считают нас своими союзниками. Смешно, правда?

Этим «большим человеком», как оказалось, был посол Макс Офалс. В те дни он был ответственным за оказание помощи террористам, хотя официально считался послом доброй воли в борьбе с терроризмом. В его задачу входило осуществление связи с группой муджахедов, которую возглавлял афганец Талиб. Всякий раз, когда Шалимар слышал имя посла, в его душе просыпался хищник, и загнать его обратно в клетку бывало почти невозможно и стоило Шалимару огромного труда. Талиб своим единственным глазом наверняка углядел бы хищный огонь приготовившегося к прыжку тигра во взгляде Шалимара и почуял бы неладное, но юный Захир, увлекшись воспоминаниями, не замечал, что происходит у него под самым носом.

«Наши судьбы вновь соприкоснулись, — мысленно сказал послу Шалимар. — Может быть, револьвер, который я сейчас держу в руках, достался мне от тебя. Может, придет день, когда именно из него я тебя и застрелю». Однако в глубине души он знал, что стрелять в посла не станет: дорогим его сердцу оружием всегда был нож.

Он чувствовал себя вполне готовым к участию в борьбе. Зиму сменила весна, высокогорные тропы стали проходимыми. В приграничные лагеря народ прибывал днем и ночью. База ПЛ-22 наполнилась молодыми людьми, напоминавшими нетерпеливо рвущихся с поводка и роняющих на землю клочья пены охотничьих псов.

Новые группы, казалось, росли как грибы после дождя: харакаты — самоубийцы, лашкары — «рыцари», хизба — «борцы за веру», и еще, и еще… Прошел слух, что из Англии в Пакистан вернулся, чтобы возглавить «Фронт», сам Эманулла Хан. Шалимар по-прежнему ежедневно участвовал во всех тренировках, включавших физподготовку, тактические занятия, стрельбы, и неотступно думал о том, каково это будет — убить человека. И настал день, когда Стальной Мулла спросил, как он посмотрит на то, чтобы прокатиться за границу.

По мере того как девочка росла в чужом мире, куда она ее отдала, выносить тяжесть утраты дочери для Бунньи становилось все труднее. Стоило ей подумать о Кашмире — и она начинала задыхаться, как будто на нее обрушился дом. Сила гравитации вдавливала ее в землю, грозя расплющить. В такие минуты Бунньи становилось нечем дышать. «Если ты все еще хочешь убить меня, то поспеши, — говорила она мужу, — не то моя девочка, чье имя я не знаю и чье лицо никогда не увижу, сама из тебя фарш сделает». Однако муж ее долгое время не давал о себе знать. Когда же наконец объявился, то в его посланиях замелькали чужие слова и названия мест, о которых у нее было самое смутное представление: Таджикистан, Алжир, Египет, Палестина… Она услышала эти слова и поняла, что прежний Шалимар мертв. Новое существо, носившее его имя, было для нее чужим. От клоуна Шалимара у этого, нового, осталось лишь одно — стремление лишить ее жизни. Она перестала мечтать о счастливом конце и принялась ждать его возвращения.

Не успел оглянуться — и вот ему уже сорок; он закаленный в битвах боец и давно не задумывается над тем, что значит убить человека. В северной части Африки, на углу возле автомобильной парковки, агент «Фронта» кинул уличному торговцу сигаретами несколько динаров, чтобы тот оставил на час свой лоток без присмотра. Чисто выбритого, по-европейски одетого Шалимара доставили туда, и сопровождавший его бородатый человек, от которого несло мускусом, облаченный в рубаху и шаровары, надел на его шею ремень от лотка, оставил на лотке обернутый в белую тряпицу пистолет и исчез. Шалимар почувствовал странный прилив сил, он ощутил себя почти суперменом, для которого нет ничего невозможного, потому что перед этим ему вкололи в руку какую-то бесцветную жидкость. Он не знал языка людей, для которых выполнял заказ, но Талиб послал с ним в качестве переводчика своего малыша Захира. Тот прекрасно говорил по-арабски, и ему тоже пришло время стать настоящим мужчиной. Шалимару показали фотографию человека с бородой, которого надлежало убить, посадили в фургон без окон, сделали укол и оставили одного на углу с пистолетом на подносе с сигаретами. Пока они ехали, Захир перевел ему то, что сказал бородатый в шароварах: ему поручали убрать безбожника — писателя, врага Всевышнего, того, кто говорил на французском и продался Западу. Кроме этого, ничего другого Шалимару знать не следовало. Вопросы с его стороны исключались. Работа — проще некуда.