Нельзя было понять, почему члены правительства не предупредили майора о том, что среди его слушателей находился один поляк. Ведь они должны были знать: все им услышанное станет тотчас же известно внутри страны и за рубежом.

В ожидании формирования до 1 октября нового правительства и преисполненный чувства долга перед армией, я 30 сентября и 1 октября совещался в Спа с представителями рейхсканцлера и ведомства иностранных дел. Кроме того, по согласованию с генерал-фельдмаршалом фон Гинденбургом я поручил майору фон Буше всеми силами содействовать тому, чтобы нота с предложением о мире была отослана 1-го или, самое позднее, 2 октября, как и обещал статс-секретарь фон Гинце.

Мною руководило главным образом стремление спасти человеческие жизни и понимание того, что чем раньше мы начнем, тем благоприятнее будет наше положение на первичных переговорах. И хотя оно в тот момент не вызывало опасений, через две-три недели, при необходимости возобновить военные действия, своевременная или запоздалая моральная поддержка родины нашим солдатам уже могла чрезвычайно много значить для успеха или поражения. Поэтому задержка с формированием нового правительственного кабинета сверх названного статс-секретарем фон Гинце срока была бы непростительным промахом. Я часто говорил об этом со своими сотрудниками и соответствующим образом действовал. По всем остальным важным вопросам я по-прежнему придерживался мнения, высказанного мною статс-секретарю и изложенного в докладе майора барона фон Буше. Это дает полную картину моих тогдашних представлений и взглядов. И мне непонятно, откуда возникла молва, будто я тогда заявил: «Необходимо в течение двадцати четырех часов заключить перемирие, иначе фронт рухнет». В период между моими высказываниями на совещании 29 сентября и докладом фон Буше 2 октября, по содержанию идентичными, не было никаких боевых столкновений, которые могли бы заставить меня изменить прежние взгляды.

Поздно вечером 1 октября и в продолжение 2 октября мне неоднократно звонил представитель главного командования при рейхсканцлере полковник фон Гефтен и сообщал о трудностях с созданием нового правительства и, следовательно, с отправкой ноты. 30 сентября я информировал его о совещании в Спа и наказал ему постараться побудить новый кабинет к быстрым и энергичным действиям не путем «давления», а напоминая о вредных последствиях для нас с каждым лишним днем затяжки и бездеятельности. А статс-секретарь фон Гинце заверил полковника фон Гефтена в том, что новое правительство будет создано уже в полдень, а вечером того же дня нота с предложениями о мире уйдет адресату.

После разговора с полковником фон Гефтеном вечером 1 октября мне стало ясно: сроки, названные фон Гинце, не выдерживаются. И я поручил полковнику зорко следить за тем, чтобы не допускались серьезные промахи и ошибки. Что же касается задержки с нотой, то, учитывая ситуацию в Берлине, пришлось примириться с неизбежным.

Вечером 2 октября рейхсканцлером стал принц Макс Баденский. 3 октября состоялось заседание нового кабинета, на котором присутствовал генерал-фельдмаршал фон Гинденбург в качестве представителя ОКХ. Он высказался в том же смысле, что и на совещании 29 сентября со статс-секретарем фон Гинце, и изложил также взгляды ОКХ, с которыми я полностью был согласен, в письме на имя рейхсканцлера следующего содержания:

«ОКХ по-прежнему настаивает на своем требовании, высказанном в понедельник 29 сентября текущего года, относительно немедленной передачи противнику наших мирных предложений.

Вследствие крушения Македонского фронта и сокращения наших резервов на Западе, а также вследствие невозможности восполнить понесенные в сражениях последних дней значительные потери, не существует больше, судя по всему, никаких шансов заставить врага заключить мир.

Противник же постоянно вводит в бой свежие силы. Пока еще германские войска прочно удерживают свои позиции и успешно отражают все атаки. Ситуация, однако, обостряется с каждым днем и может вынудить ОКХ принимать далеко идущие по своим последствиям решения.

В этих условиях необходимо прекратить борьбу, чтобы уберечь немецкий народ и союзников от напрасных жертв. Каждый упущенный день стоит тысячам храбрых солдат жизни».

Генерал-фельдмаршал особо подчеркнул, что об отказе от исконно немецких областей на Востоке не может быть и речи. На послании он от руки приписал, что, говоря о требовании, высказанном 29 сентября, он имел в виду подготовку условий почетного мира.

4 октября генерал-фельдмаршал фон Гинденбург вернулся в Спа, а 5 октября правительство отправило первую ноту Вильсону. Ни на содержание ноты, ни на дальнейшие политические шаги ОКХ никак не влияло. Я посчитал ее тон недостаточно твердым и предложил более решительные формулировки, но не встретил понимания. Принятие за основу для переговоров 14 пунктов Вильсона явилось для нас, к сожалению, делом вполне естественным; это соответствовало возобладавшему тогда в Германии социал-демократическому мировоззрению, а также 14 пунктам австро-венгерской ноты, направленной Сербии в конце июля 1914 г.

В телеграмме от 2 октября я особо указал на то, что «14 пунктов Вильсона могут служить лишь основой для мирных переговоров, но ни в коем случае продиктованными врагом условиями заключения мира». В Берлине генерал-фельдмаршал занял ту же позицию, но не нашел поддержки у присутствовавших статс-секретарей. Только вице-канцлер Пайер принял сторону генерал-фельдмаршала.

Для проработки вопросов перемирия в Спа была создана специальная комиссия под председательством генерала фон Гюнделя. В качестве представителя рейхсканцлера в нее вошел статс-секретарь фон Гинце. Членами комиссии были: генерал фон Винтерфелд, майор Бринкман и капитан 1-го ранга Ванфелов.

Мы постарались разъяснительной работой в войсках предупредить негативное влияние наших предложений о перемирии и мирных переговорах. После 29 сентября я разговаривал со многими начальниками штабов по поводу мирных предложений и мог с удовлетворением констатировать, что доверие ко мне в тот период нисколько не пошатнулось. В своей первой программной речи, произнесенной в рейхстаге 5 октября, принц Макс заявил о необходимости продолжения борьбы при выдвижении противником неприемлемых условий, т. е. занял одинаковую со мной и генерал-фельдмаршалом позицию. Президент рейхстага высказался в том же смысле.

И я был убежден, что в этом главном вопросе мнения рейхсканцлера, рейхстага и ОКХ полностью совпадают. Однако рейхсканцлеру и депутатам рейхстага недоставало понимания того, что начиная с 1914 г. каждый немец защищает прежде всего собственную жизнь и что эта борьба за существование требует жертв от всех нас. Живое восприятие этой истины потонуло в тысячекратно повторяемых лозунгах и модных словечках, которыми отравляли душу нации доморощенные и зарубежные радетели. В народе и в национальном собрании осознали подлинный размах трагедии лишь в мае 1919 г. после опубликования неслыханных условий мира. И снова президент рейхстага произносил проникновенные слова, но и на этот раз слова остались словами.

Возможно, было бы правильнее и умнее, если бы я еще в начале октября прямо спросил правительство: готов ли народ Германии и дальше сражаться за свою честь? Готово ли само правительство мобилизовать и воодушевить на борьбу всех немцев до последнего человека? Я и теперь убежден, что в те дни подобный призыв не нашел бы должного отклика в моем отечестве. Как видно из содержания выступлений 5 октября, и после четырех лет войны по-прежнему преобладало непонимание ее сути. Ни правительство, ни народ все еще не сознавали в полной мере сугубой серьезности ситуации. Враг еще не продемонстрировал так открыто, как во второй ответной ноте Вильсона, свое стремление поставить Германию на колени.