Я поднялась и начала вышагивать по комнате. «Суббота?» – бормотала я с успокаивающей улыбкой. Конечно. Через минуту-другую я все вспомню. В воскресенье он получил развод. В то утро он отправился в лечебницу один. Мы так и не поняли, как ему удалось уговорить раввинов завершить все формальности бракоразводной церемонии в день пасхального седера, – до тех пор, пока неделей позже не пришло извещение от одной неизвестной маленькой иешивы с благодарностью за щедрое пожертвование, которое он сделал. Один Всевышний знает, чего ему это стоило. Значит, остается только суббота. Суббота… ну, конечно. Никуда она не делась. «Все прояснится через минуту. А теперь, Яэль, улыбнись ей». И я улыбнулась. «Может быть, сначала позволим себе по чашечке кофе?» И я отправилась в кухню, пройдя по квартире, где все оставалось в том же виде, что до ее появления. Все было вверх дном. Грязные тарелки мокли в раковине, открытые кастрюли с остатками еды стояли на остывшей плите, стулья на столах ножками вверх, тряпки рядом с ведром на грязном полу, кровати не убраны, пластинка продолжает неслышно крутиться на патефоне, стоящем на прикроватном столике. Еще не было девяти, когда она появилась, и с тех пор всякой деятельности пришел конец.

Я вернулась обратно, неся кофе, и, пока она находилась в ванной, заметила оставленную открытой записную книжку с жирно подчеркнутыми записями; на каждой странице красовалась дата… и вообще мне показалось, что записи эти сделаны в минуту раздражения; более того, мне показалось еще, что она за чем-то охотится, что-то выискивает или пытается выяснить… и я ускользнула неслышно в детскую, бросить еще один взгляд на него, дремавшего в кроватке Ракефет. Прикрыв его тельце простынкой, я невесомо прикоснулась к его лицу. «Фантастика», – прошептала я про себя, чувствуя, что снова вот-вот заплачу, потому что это началось в тот момент, когда они появились, и я никак не могла с собою совладать и даже не надеялась на это. Возьми себя в руки, Кедми, и будь готов: ты не должен удивиться, увидев, что слезы текут у меня по лицу каждый раз, когда я бросаю на него взгляд, смотрю на этого ребенка. А она была так этому рада, увидев мою реакцию. Ей сразу стало легче, и лицо ее порозовело и разгладилось. Ведь вначале она была в совершеннейшей панике, бедняжка, когда стояла здесь у порога со всеми своими сумками, краснея и заикаясь, впадая в отчаяние оттого, что я решительно отказывалась понять, кто она такая. До тех пор пока меня не осенило – кто; и тогда я постепенно открыла перед ними дверь в квартиру, переняв с рук на руки ребенка, дотронувшись до которого, я залилась слезами. А кто бы мог поступить иначе? Во всяком случае, убеждена – не ты, Кедми. Ты мог бы найти в этой ситуации и повод сказать что-нибудь смешное… да. Не агрессивное, не унизительное или унижающее – просто таков ты, Кедми, что можешь увидеть смешное буквально во всем, но беды в том нет, ибо в сердце твоем нет злости. Ты добр… а смех? Что ж, смейся, сколько тебе угодно – так ведь и происходит едва ли не каждый день, когда ты возвращаешься домой с работы, в которой смешного не так уж много. Так что ты нашел бы смешным и то, как она со своей поклажей стояла на пороге, но ведь в ту минуту ты обошелся с ней так дружелюбно, с такой теплотой пожимал ей руки, что я не могла скрыть удивления, – надеюсь, ты не будешь отрицать, что заметил это. А ведь могло быть и иначе, и кто осудит человека, увидевшего незнакомую женщину с вещами и ребенком и отнесшегося к этой ситуации, скажем так, достаточно прохладно. Ты прошел прямо в кухню, где и увидел ребенка, сидевшего в детском кресле с салфеткой на груди, которую я завязала ему на шее, – он барабанил по столу суповой ложкой и пел что-то по-английски, и как мило это было, когда с озорным огоньком в глазах ты сказал, обращаясь к Гадди и Ракефет, которые ошеломленно глядели на него: «Ну, что, ребята, так как вам нравится ваш новый дядя из Америки?» Ты даже не представляешь, насколько легче мне стало, когда я увидела, что ты нисколько не рассердился, что ты вовсе не против того, чтобы с достоинством принять то испытание, которое вдруг возникло перед нами, и что у тебя хватает терпения, чтобы оставаться самим собой, не впадая в раздражение. Потому что я знаю тебя, и знаю, как это бывает. А потому прошу, нет – умоляю тебя: не начинай сразу же строить планы, как отделаться от них даже на те несколько дней, что они здесь пробудут. Позволь мне побыть с этим ребенком, прежде чем его от нас заберут. Мой любимый, как я люблю тебя, как я всегда думаю о тебе, думаю и горжусь, что ты так отнесся к чужому ребенку, от которого нет никакой пользы. Спасибо тебе, мой хороший, мой милый, за твое отношение ко мне и к малышу, ты был с ним так ласков… ты даже поцеловал его… разве не так? Конечно так. И потом взъерошил ему волосы. Признай это, Кедми, здесь нечего стыдиться. Ничего плохого в этом нет. Даже ты был тронут этим чудом.

Но я плакала, и она была счастлива. Видно было, что она чувствует себя много лучше, лицо ее прямо светилось. Оно было до того таким несчастным, таким напряженным, впервые она оказалась в Израиле, и прямо из аэропорта, после долгого перелета из Америки, схватив такси до нашего дома, без всякого звонка, опасаясь, что мы не примем ее… Я рванулась на звонок у входной двери, в квартире кавардак, грохот проигрывателя, который я включила вместе с гипнотизирующим шумом дождя, падавшего, подобно золотым монетам в лучах оранжевого солнца, и я, уставившаяся на нее, отказываясь признавать ее, уверенная, что здесь какая-то ошибка, и эта странная средних лет женщина с ребенком на руках и тремя мокрыми сумками у ее ног, пытающаяся скороговоркой сказать мне что-то на таком английском, который я не только не понимала, но не сделала даже попытки понять, так вот представь себе эту женщину, которая стоит у чужого порога и безо всякой надежды быть понятой, раз за разом повторяет без конца свое имя, которое абсолютно ничего мне не говорит, кроме того, что ее зовут Конни. И лишь постепенно, когда я повнимательней вгляделась в лицо ребенка, в голове у меня словно что-то взорвалось и пелена спала у меня с глаз. У него было лицо трехлетнего Цви… вот тогда-то, вся трепеща от пронзившей меня догадки, я пригласила их пройти в дом. И тут же прекратился этот поток невероятного английского – ибо она как-то заколебалась, неуверенная, что правильно поняла мой жест. А мальчик вошел внутрь безо всяких колебаний – и тебе стоило бы посмотреть на него в эту минуту, как он стоял, весь в красном, и прислушивался к музыке, словно персонаж из волшебной сказки. И веришь ли – у меня по щекам покатились слезы. А она – я это заметила, была просто счастлива видеть это. На нее просто приятно было смотреть, она хорошела буквально на глазах. «Это – его?» – прошептала я. Она кивнула. «Это его», – повторила она на иврите, закрыв глаза, а затем внезапно каким-то церемониальным движением вскинула голову. «Да. Это – его».

Странная, необычная женщина – ты не согласен? Тебе надо было бы увидеть, как она вырядила ребенка… Я уже говорила. Все красное, с головы до пят. Нет, ты только представь себе эту картину, все эти вещи: красное пальтишко, красная курточка и красные штаны… более того – красные даже трусики и нижняя рубашка – и все одного тона. И, как венец всего, на голове у него была красная кипа, которую она сделала для него специально к этому путешествию в Израиль, потому что она думала, что здесь буквально каждый… что обязательно нужно… ну просто чудная какая-то. Этот явный избыток красного цвета. И сама она, стоящая с ним рядом в этой неописуемой белой шляпке, но с длинным красным пером, развевающимся у нее над головой в разные стороны. Иди сюда, погляди, я покажу тебе, она ее оставила здесь. Интересно, у какой породы птиц могли бы быть подобные перья. Или оно синтетическое? Да, скорее всего так оно и есть. Она сидела напротив меня битых два часа с этим дурацким пером, развевающимся во все стороны, – странная, очень напряженная, ужасно нервничающая женщина. Как мы могли забыть о ней, о ее существовании? Мы словно вычеркнули ее из списка живых. Ты, я уверена, помнишь, что одно время я говорила всем вам, что мы обязаны выяснить, что там произошло, что надо написать ей, но ты, Кедми, был решительно против, а Цви и Аси вообще не желали ни о чем думать. У тебя что, мало здесь своих проблем, говорил ты, что хочешь добавить к ним проблемы из Америки? Ты боялся, похоже, что следствие могут открыть снова, что может возникнуть вопрос о правах на наследство в связи с этим ребенком, за чем может последовать пересмотр всех соглашений… Цви обещал нам, что этот маленький человек, который повсюду следует за ним с тех пор… этот банкир… как его? Кальдерон? Да, Рафаэль Кальдерон… что он позвонит ей в Америку и введет ее в курс всех дел. Поведает эту историю, что он и сделал… она сказала мне об этом сегодня, рассказав обо всех их тогдашних разговорах, в которых он проявил себя истинным джентльменом и поддерживал отношения с ней в течение достаточно долгого времени даже после того, как Цви совершенно прервал с ним все связи. А можешь ли ты поверить, что однажды он даже послал ей подарок от нашего имени, когда ребенок появился на свет? Она была уверена, что мы об этом знаем, – она, которая так нас боялась, возлагая на саму себя всю ответственность за то, что случилось, за то, что это событие подтолкнуло отца оформить юридически его развод с мамой, чтобы ребенок мог официально носить его фамилию. После всего этого она была уверена, что мы свяжемся с ней. Она не в состоянии была поверить, что нам не захочется увидеть ребенка, а потому она спокойно дожидалась, пока он станет немного старше для подобного визита. Как могли мы не проявить к нему никакого интереса? Полгода назад она даже приступила к изучению иврита на специальных курсах – и ты сам сможешь убедиться, каких успехов она таки добилась, хотя и плохо, но она уже может говорить! Я думаю, что к языку у нее есть определенный дар. Я уже говорила тебе, что она сидела лицом к лицу со мной все это время с карандашом в руке и своей записной книжкой, записывая в них все новые для нее ивритские слова. А начал все это отец, он стал учить ее и делал это очень заботливо и продуманно. Ужасно странная женщина… и не такая уж молодая тем не менее. Ей где-то в районе сорока пяти, и у нее уже есть женатый сын. Более того, она мне доверительно сообщила, что скоро станет бабушкой. Она немало рисковала, решившись завести ребенка в ее возрасте, ведь она вполне могла родить и урода. И при всем при этом как женщина она выглядит вполне привлекательно, не так ли? Выглядит, конечно, усталой… морщины ее не красят, а вот краска для волос, похоже, была не лучшего качества, что можно понять, потому что, как она мне призналась, эти три последних года дались ей совсем нелегко… но тело еще полно жизни. Видно, что она за ним ухаживает. Я отметила это, когда она пошла принять душ, а я зашла в ванную спросить, не нужно ли ей чего-нибудь, – тело у нее молодое, упругое, много моложе ее лица, и груди хорошие, налитые – могу себе представить, сколько удовольствия в постели она могла доставить отцу. Все это трудно увидеть, просто разглядывая ее. Ты, я уверена, пришел бы в ужас от ее макияжа, ты к такому не привык. И одевается она странновато и, я бы даже сказала, несколько нелепо; добавь сюда эти огромные с затемненными стеклами очки в роговой оправе вдобавок к идиотскому перу, торчащему, словно стрела. И при всем при этом ей свойственна жесткость, нечто вроде внутреннего стержня, равнозначная твердости характера и врожденному упорству. Этим объясняется, по-моему, то, что она решилась прилететь в незнакомую страну и явиться в незнакомый чужой дом с маленьким ребенком, одетым во все красное… я уверена, что подобное облачение призвано символизировать нечто… но я не могу вообразить, что бы это было такое… почему даже ботиночки на нем были красного цвета… уверена, что у нее на уме при этом что-то было. И то, как она принялась допрашивать меня о каждой, даже мельчайшей подробности, а затем, не дожидаясь формального предложения, раздела мальчика и принялась его мыть под душем, переодела, и, оставив его у нас, просто исчезла… Признаюсь, Кедми, все это просто испугало меня, куда она от нас отправилась? Чего она хотела? И единственное, что меня успокаивает, так это то, насколько совершенно для меня неожиданно, насколько необычно и несвойственно для тебя, как спокойно ты все это воспринимаешь. Ты меня слушаешь, Кедми? Я не сомневаюсь в тебе и верю, что ты все уже обдумал и просчитал эту ситуацию. И тем не менее я повторяюсь: она – очень необычная, странная женщина, и теперь я понимаю, что совсем не случайно она привлекла внимание моего отца. И еще что она прилетела, руководствуясь неким скрытым мотивом, а совсем не желанием узнать подробности того, что случилось. Тебе нужно было самому видеть, насколько терпеливо она выспрашивала меня, выпытывая из меня сведения, не жалея своего времени, уточняя каждую мелочь, даже если видела, что мне это неприятно: о тебе, о маме, об отце… не было ничего, что бы ее не интересовало. И я уверена была, что после этого она отправится посмотреть на все, о чем я упоминала; что мы поедем в Тель-Авив и Иерусалим и она пройдет весь путь по его следам вплоть до психиатрической больницы. Как же могли мы забыть о ней, всхлипывала она; как мы могли забыть о нем? Я рассказала ей все, что могла, сама нередко удивляясь тому, что сохранилось в моей памяти, а я все вспоминала и вспоминала. Кончилось тем, что она выдоила меня досуха. И это продолжалось до тех пор, пока я не споткнулась на субботе. Что тогда произошло, Кедми? Я помню, что воскресенье было днем Пасхи, и что отец самостоятельно отправился автобусом в больницу, чтобы получить свидетельство о разводе. Он вернулся в тот же полдень, и в тот же вечер приехал Цви. Но до того ведь была суббота, о которой даже под страхом смерти я не могла бы ничего сказать… Так что ж тогда случилось, Кедми? Мы были дома? Я стараюсь рассуждать логически. Чем могла я заниматься в тот день? Скорее всего я готовилась к пасхальному ужину… должна же была я приготовить все, что полагается. Если бы мне удалось вспомнить, что я делала, я смогла бы восстановить весь день. Что мы ели во время седера? Кедми? Нет, не сердись… скажи мне только, если помнишь что-либо… Суббота… должно же было хоть что-то происходить! Я знаю, что не происходило ничего… я имею в виду – ничего важного… что-то вроде антракта… но тем не менее… не могу же я не помнить ничего, даже простого факта. Вот почему на прощание я сказала ей: «Извините… но вы уверены, что это действительно было в субботу?» Что вызвало у нее раздражение. «Даже не сомневаюсь в этом» – так она ответила мне. Тогда я сказала: «Я, кажется, что-то начинаю припоминать такое. Потерпите минуту-другую». Но это не заставило ее угомониться… она продолжала напирать на меня, не давая передышки. «Я более чем уверена, что это была суббота, – упрямо твердила она». – «Я даже сама вам позвонила». – «Вы нам звонили? Каким образом вы звонили нам?» – «Я лично звонила вам по телефону. В ту субботу, рано утром. Я хотела с ним поговорить… неужели вы не помните?» – «Это невозможно, – сказала я. – На этот раз вы точно ошибаетесь. Вы нам никогда не звонили. Если бы это имело место, я бы это запомнила. В этом я совершенно уверена».