Что же получается? Мы встречаем решительное уклонение от изображения просто напрашивающихся сторон жизни — на деле это не досадная оплошность писателя, а сознательный и выразительный минус-прием. Автор ограничивается скупыми намеками — но за ними встают очень значительные картины жизни. Но и это еще не все. «Героя нашего времени» полагают иногда социально-психологическим произведением; психологическим — да, социальным (показал С. И. Кормилов) — определение сильно преувеличено. В реалистическом исполнении социально-психологические творения предполагают изображение типичных героев в типичных обстоятельствах. «“Наше время” обозначено в романе несколько абстрактно»428, — замечает С. И. Кормилов. В социальном романе абстрактность, пусть и некоторая, могла бы восприниматься как упущение; «Герой нашего времени» — произведение иного типа. Это выделяет И. И. Виноградов: «…Индивидуализм Печорина интересует Лермонтова не столько с той стороны, с какой он может быть объяснен общественными условиями (это и без того ясно), сколько в своей собственной наличной содержательности — как определенная система жизненного поведения героя, как способ его отношения к миру и людям»429. Это философский подход. В философской книге, где слишком велик предмет изображения (человек и мир!) известная абстрактность — неизбежность.

Но это тема серьезная, не для беглого упоминания. К ней необходимо будет специально вернуться.

Печорин как тип

Хлесткому заявлению С. А. Андреевского: «…типа Печорина никогда не существовало»430 — пожалуй, самое место в коллекции экстравагантных, но бессодержательных суждений. Художники по-разному ставят перед собой задачи. Гончаров сам запустил обозначение явления — «обломовщина»; поддержанное Добролюбовым, оно прочно укоренилось (вызвало даже завистливые подражания). Лермонтов рисует «этого» героя, только ведь прямо оговаривает, что он не один такой.

«Типологическая» часть задачи в понимании лермонтовского героя решалась упорно. Сам литературный тип оказался весьма привлекательным для писателей. Выстроилась устойчивая цепочка образов: Онегин — Печорин — Бельтов — Рудин — Обломов. Нашлось общее обозначение типа — «лишние люди».

Поскольку традиции, весьма протяженной во времени, заплачена немалая исследовательская дань, было бы неэтично ее игнорировать. Но никуда не деться и от концепции, подающей ее иронично. В. Перемиловский, историк литературы и педагог из русских эмигрантов первой волны, в 1941 году, к столетней годовщине со дня гибели Лермонтова, опубликовал в Харбине — Праге книгу «Лермонтов» с весьма выразительной оценкой ходового понятия. Правда, прежде задается тревожный вопрос: «Как же случилось, что такая исключительная, такая сильная личность, такая честолюбивая натура, к тому же и внешне столь обласканная судьбой — молодость, здоровье, обаяние, богатство — не находит себе во всей необъятной России поприща, деятельности; напротив, в бездействии влачит печальное существование, разменивая свои богатые возможности на мелочное удовлетворение случайных прихотей, только умножающих в душе сумму неудовлетворенности и страданий?!» Достойного ответа не находится, но жупелом обиходного ответа автор читателей отпугивает: «И неужели все это сводится лишь к дурной русской действительности, к крепостному праву, барству, к байронизму и т. п., так что критике только оставалось, что засадить героя нашего времени в “концлагерь” лишних людей, где он и досидел до своего и авторского столетнего юбилея!»431. На двухсотлетии со дня рождения писателя сторонников этой концепции поубавилось, но таковые не вывелись.

Я считаю, главное не в том, чтобы развести литературных героев по каким-то типологическим группам, а в том, чтобы добиться ясного понимания их сущности. С таких позиций понятие «лишних людей» позволяет увидеть в них нечто существенное. Встречается на этом пути и схематизация, но в этом повинна не сама концепция, а ее применение.

Понятно, что у каждого из литературных героев, относимых к этой группе, своя индивидуальная биография, наберутся меж ними психологические отличия, но сближает всех (вопреки различиям) существенная примета, как родимое пятно. Главная суть типа «лишних людей» — двойственность их положения: они вырастают над уровнем «самолюбивой посредственности», но не обладают душевными силами для активного самоопределения, не могут найти путь общественно-значимой деятельности. Это при их-то незаурядных способностях? Да! Кому-то из них не хватает личностных качеств, для кого-то главная причина внутренней драмы — общественная. «Лишнего человека» выделяет «неопределенность томящих его высоких идеалов, незнание путей их осуществления, отсутствие конкретной высокой цели в жизни и дела, которое могло бы удовлетворить его высокие требования к себе и жизни»432. «Печорин уже догадывается, уже предчувствует возможность новой веры взамен безверия, новых гуманистических идеалов вместо погребенных под обломками религии, — предчувствует, но не делает, не может сделать им навстречу решительного шага: новое содержание, не отлившееся в адекватную форму, по философскому определению Белинского, не может стать действительностью»433. «Этот герой, одинокий, отвергнутый обществом или сам отвергший общество… стал своеобразным болезненным явлением духовной жизни общества, вызванным кризисом общественной системы»434. «Лишние люди», «лишенные конкретных общественных идеалов, противопоставляли мертвенности общества лишь стремление к личной свободе, к активной деятельности, выступая с индивидуалистическим протестом»435.

Много внимания типологии героев уделил Герцен. Довольно долго в поле его зрения были всего-навсего два типа — тип декабриста и тип «лишнего человека». Сразу отметим, что перед типом декабриста литература оказалась в невольном долгу. Вначале деятельность декабристов не только не афишировалась, но попросту протекала в рамках тайных обществ. После трагедии 14 декабря сама тема надолго стала категорически запретной. Свое отношение к этому историческому явлению Герцен выразил как публицист языком огненных метафор. Для Герцена декабристы — это «фаланга героев, вскормленная, как Ромул и Рем, молоком дикого зверя… Оно им пошло впрок! Это какие-то богатыри, кованные из чистой стали с головы до ног, воины-сподвижники, вышедшие сознательно на верную гибель, чтоб разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рожденных в среде палачества и раболепия»436.

Литература не могла снабдить писателя-критика сколько-нибудь внятным материалом. Герцен выдвигает, где-то подгоняя под свои воззрения, единственный образ — главного героя грибоедовской комедии «Горе от ума». В статье «Новая фаза в русской литературе» Герцен утверждает: «Образ Чацкого, печального, неприкаянного в своей иронии, трепещущего от негодования и преданного мечтательному идеалу, появляется в последний момент царствования Александра I, накануне восстания на Исаакиевской площади; это декабрист, это — человек, который завершает эпоху Петра I и силится разглядеть, по крайней мере на горизонте, обетованную землю <…>, которой он не увидит» (XVIII, 180).

Еще резче и подробнее та же мысль проведена в статье «Еще раз Базаров»: «Тип того времени, один из великолепнейших типов новой истории — это декабрист, а не Онегин. Русская литература не могла до него касаться целых сорок лет, но он от этого не стал меньшим» (ХХ, 341). И