в “Герое нашего времени” М. Ю. Лермонтова», на которую уже не раз по разным поводам я ссылался. Обнаруживается много неожиданного. «Очевидно, что в “Герое нашего времени” много идей, но нет общественных вопросов… <…> Печорин вовсе не политический вольнодумец и даже не “опаснейший чудак” вроде Онегина, заменившего барщину легким оброком. <…> И уж совсем не занимают ни его, ни автора романа люди социально униженные, угнетенные, тем более эксплуатируемые. В “Герое нашего времени” нет крепостных. <…> Рядом с ним <Печориным> немыслим дядька вроде Савельича или обломовского Захара, который бы связывал барина с патриархальным поместным миром»421. «Сосланный на Кавказ Печорин совершенно не рвется “на свободу”. Его не тянет не только в Петербург, но и в Европу. <…> Его положение незавидно… и поправиться оно решительно не может» (с. 6).

Однако самый уход от изображения социальных вопросов обретает острое социальное значение. «Роман Лермонтова при всей его сюжетной увлекательности — жесткая проза об одиноком человеке и о безвременье. Время словно остановилось, событий нет, есть только случайности, интриги, приключения, неожиданные личные катастрофы. Талантливый человек выключен из общественных связей и бесконечно одинок. … Печорин один и только один принципиально. Но он не хочет и не может быть один» (с. 6).

Исследователь констатирует: «После 1825 года резко упал духовный, моральный облик российского общества» (с. 7). «Изменилось самое поведение дворян, и Печорин тому ярчайшее свидетельство. У Пушкина постижение Евгением Онегиным “науки страсти нежной” лишь констатируется, герой на страницах романа в стихах ни разу не пользуется этой наукой: вначале обмануть он не хотел “доверчивость души невинной”, потом, полюбив по-настоящему, не считает возможным никакое искусство, кроме искреннего страстного признания. В “Княжне Мери” налицо вся механика практически бесцельного овладения юной душой в собственноручном письменном изложении экспериментатора. Она заполняет жизнь, не заполняя внутренней пустоты (Печорину все известно заранее и потому “скучно”).

Невозможно вообразить Онегина висящим на балконе чужого дома и подглядывающего за Татьяной в неглиже. Печорин без колебаний попутно заглядывает через окно в спальню светской девушки…; на протяжении романа он и другие персонажи весьма много и охотно подсматривают и подслушивают» (с. 8).

На закрайках изображения «водяного общества» встретятся откровенно неприятные типажи, но в целом эта среда предстает обыкновенной. «Светская чернь, “водяное общество” обрисованы здесь лишь самыми общими, хотя и резкими штрихами, и ни один негодяй и лизоблюд, действительно достойный называться представителем казарменной России, в романе сколько-нибудь крупно не показан»422. Даже наиболее резкий антипод Печорина Грушницкий — «тоже отнюдь не из тех, на ком держится и процветает низость и подлость николаевского общества, весь этот продажный и жестокий мир всероссийской казармы-канцелярии. Грушницкий — это скорее отзвук, хотя и пародийный, той же самой болезни, которой поражен Печорин, а потому и конфликт между ними носит, в сущности, сугубо индивидуальный, личностно-этический, но отнюдь не социальный характер» (с. 20). И все-таки меняются критерии оценок! «Не один император Николай после 14 декабря невзлюбил аристократов, став вдохновителем и организатором более “демократической”, охлократической реакции»423. Дурные установки усваиваются легче: «Человек, который держится с достоинством, в самом деле одним своим видом “порождает недовольство”» (с. 11).

Оказывается, отстранение от прямых политических проблем не означает ухода от социальных проблем. Они просто опускаются на уровень социально-нравственный, для художника самый естественный.

Анализ социальной составляющей образа главного героя встретит и еще одно серьезное препятствие — сюжетное: «На протяжении романа мы так и не видим его <Печорина> “при исполнении служебных обязанностей”, зато он необыкновенно активен в сфере индивидуальной жизни, где есть возможность проявления “всеобщего” человеческого содержания, не ограниченного его “особенным” социальным преломлением»424.

Тут будет уместным обратить внимание на существенное обстоятельство. Печорин — офицер, и служит он (ныне такая фраза активно вошла в обиход) в «горячей точке». «…Обстановка жизни на “незамиренной” и военизированной окраине государства представляла много возможностей для проявления деятельной натуры героя»425. В художественной реальности же — никаких боевых столкновений. Допустим, «с год» Печорин служит в захолустной крепости; для того и крепость устроена (и гарнизон имеет), чтобы округа замирилась. Но даже служаке штабс-капитану, когда понадобилось напомнить о чем-то примечательном, взято только бытовое: «А помните наше житье-бытье в крепости? Славная страна для охоты!.. Ведь вы были страстный охотник стрелять… А Бэла?..» Допустим, две недели Печорин провел в казачьей станице на левом фланге. По рассказам, там было столкновение во время экспедиции; ничего необычного (в «Валерике» поэт рифмует «перестрелка» — «безделка»). Пятигорск и Кисловодск — это уже тыловые курортные города, но и тут устроены наблюдательные вышки, а описанный ночной (бытовой) ружейный выстрел породил массу слухов о нападении черкесов. Вне зоны войны Тамань. В относительно мирной обстановке происходит действие повестей, но между тем только бегло упомянуто, что Печорин служил (не уточнено, сколько времени) в действующем отряде.

К слову, этот фактически лишь намек на реальные военные события дает основание поверить признанию Печорина: «Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями, — напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости к смерти, что, право, обращал больше внимания на комаров, — и мне стало скучнее прежнего, потому что потерял почти последнюю надежду». В параллель хочется привести ритмический повтор в книге: обмен репликами на ту же тему между офицером-рассказчиком и Максимом Максимычем:

«— Да-с, и к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать невольное биение сердца.

— Я слышал напротив, что для иных старых воинов эта музыка даже приятна.

— Разумеется, если хотите, оно и приятно; только все же потому, что сердце бьется сильнее».

Не приходится сомневаться, что опыт Максима Максимыча самый разнообразный; штабс-капитан гордится, что еще при Алексее Петровиче (Ермолове) «получил два чина за дела против горцев».

Но если Печорин и уж тем более Максим Максимыч — воины обстрелянные, то почему в книге нет картин боестолкновений? Даже проще — разговоров об эпизодах войны?426. Скажем, почему бы здесь не быть повести на тему «Печорин в действующем отряде»? Но такой простенький вопрос позволяет многое понять в лермонтовском творении.

В том числе в аспекте жанра! Добавилась бы всего-навсего еще одна повесть — а в структуре произведения существенно увеличил бы свое значение принцип последовательности и полноты изображения; произведение осталось бы циклом, но все-таки сделало бы широкий шаг к сближению с формой романа-биографии, пусть и состоящим из серии фрагментов. Лермонтов же как раз озаботился, чтобы повести не сливались в единое повествование. Для того и композиция выстроена так, чтобы между эпизодами ощущались