«Никому ничего не надо», – будто кто-то произнес рядом, в самое ухо выдохнул слова, и Андрей повернулся на них. Никого не было вокруг, лишь трава шелестела. «Никому ничего не надо», – вновь ясно и четко сказал тот же голос, но раздался уже в нем самом. Сердце не желало соглашаться с жутким смыслом этих слов. Неведомо кем подсказанный ответ оправдывал беспомощность, растерянность, бездействие. Один на один остался Андрей с безысходностью и признавался себе, что мелкие беды, скопившись, ослабили его. Ему необходимо было разобраться в себе, иначе и вовсе мог пойти вразнос.

Этот чужой голос вывел Андрея из оцепенения, отстраненности, и он откликнулся на него, вернулся на землю, на остров, на этот холодный шершавый камень.

«Когда все это началось – зло и убийство? Или они всегда за человеком ходили? – бродили в нем беспорядочные мысли. – Отчего во мне живет чувство, будто стреляли сегодня не в Игреневого, а в меня самого? Стреляли и подстрелили. От бессилия? Нет, я еще повоюю, доберусь до нечисти, не они, так другие попадутся».

«Да нет, не о том я, не так думаю», – не соглашался Андрей. Цепочка размышлений ускользала от него, в ней недоставало каких-то важных звеньев, не мог связать воедино все то, что теснилось сейчас в груди.

Но что рвало его сердце? Гибель Игреневого? Мало ли видел он убитых зверей, и какая разница: с разрешения, нет ли забрали их жизни. Но вожак был для него больше чем просто конь, одичавший на воле, и которого он охранял по долгу службы и совести. Для него он был существом одного рода, и Андрей не мог это выразить, только чувствовал, что, потеряв его, потерял что-то гораздо больше, чем просто стало одной живой душой меньше на белом свете. «Веры нет, нет веры в людей, нет веры в себя», – уколола его ледяная игла, и где-то глубоко в сердце еще толклась, поднималась горячая густая кровь, растапливая укол, но она пронзила его еще раз и еще больнее.

«Смеются, теперь я понимаю, как надо мной, дураком, смеются все те, от кого я берегу зверье. Ухмыляются за спиной, гогочут – как же, явился-не запылился ревнитель порядка, нашел подходящее место: людей мало, тайги много. Устроили потешный балаган и, довольные бесплатным представлением, наблюдают, как на сцене кувыркается новый егерь. Смешно. А чем это закончится, никому не ясно: ни мне, ни им. Но тем и интереснее спектакль: или кровью умоюсь, или сам кого-то умою. Что за люди? Живут, как бог на душу положит. Попробуй докажи, что скоро, если грабить все вокруг не перестанем, без штанов останемся. Откуда в нас, бедствовавших столько, столько и безразличия к собственной судьбе, судьбе детей? Неужели только огромное общее горе, война, например, способно свести нас в общую, на справедливости построенную семью?» – мысли бежали от большого к малому и возвращались тем же путем.

«Но ведь понимают же люди, что нельзя подчистую выбивать все, что бегает и летает в тайге, а бьют, ловят, сводят под корень в каком-то слепом исступлении. Плевать они хотели на то, что мы завозим вновь изюбрей, косуль, куропаток и зайцев, ничего они в них не видят, кроме мяса.

А где же вера в человека, человеколюбие? Не ты ли сам вывел для себя правило, еще там, в институте, начитавшись умных и добрых книжек: один добрый одолеет десяток негодяев. Считал, что нужно-то для этого всего – действовать, а не говорить впустую. Но большинство из нас молчат и не пытаются что-то делать. Какие они союзники? А сам я? На рожон полез – справедливости искать там, где ее нет, и что же – вытурили из института. Не рыпайся, знай свое место. Зло неостановимо, оно повсюду, а в душах человеческих раковины выело. Чего, казалось бы, проще: живи по совести, не хапай, не отнимай жизнь у другого – вот тебе и вселенское благоденствие близко где-то. Нет, этого мало, запутался, так я ни к чему не приду», – остановился Андрей.

«Начинать нужно сначала. Игреневого жалко, себя жалко тоже. Так с катушек слететь можно запросто. Но с кем я воюю, с такими же, как я сам? И ничего не могу поделать, я, как солдат, бегу в атаку на неподавленные пулеметы. Я так и подохну где-нибудь под кустом, ничего не успев понять, кроме одного, что в меня вошла браконьерская пуля. Что надо мне знать, чтобы разобраться в мыслях, распутать этот клубок? Кто убил Игреневого? С чего начать?» – отчаянье вновь пронзило Андрея. И он стал вспоминать все по порядку.

Ветер тек полноводной рекой, ровно и мощно дышало огромными легкими небо, вздыхало сонное море, едва уловимым гулом отзывалась каменистая земля – все кругом было полно жизни, желания рождаться, расти и прощать тоже. В низине, куда скатилась и затаилась фиолетовая тьма, бежал невидимый глазу ручей, спотыкался об острые камни. Беспокойный, торопливый его говорок пробивался сквозь ворох шума – словно на берегах ручья кто-то неуловимо и пугающе рыскал среди деревьев, камней и наледей.

К вечеру заненастило. Ветреный апрель взял и подарил первый весенний дождь. Целый день что-то готовилось в природе, и сердце не зря, выходит, маялось ожиданием чего-то, а оказалось – дождя. Тяжелые капли шлепались на подтаявшую землю.

Андрей озяб, но уходить не спешил: вспомнил вдруг, что забыл закатить под навес неисправный мотоцикл, и потом еще нашел себе дело во дворе, тихо радуясь дождю. Но когда через полчаса, надышавшись терпким влажным пахучим воздухом, поднимался по ступенькам крыльца, в отброшенном окнами свете увидел, как медленно проскользили первые мокрые хлопья снега. И тут же с моря дохнуло резким холодом. Желтый свет лился из-за спины, выхватывал у темноты неровный кусок пространства, уже жирно исчерканного белым мелком. Где-то там, за огородами, под горой, лежало скованное шершавым льдом море, выгибались встревоженные дождем льдины, оседали, глухо лопались, трещали – и поверх всплывала слепая темная вода.

«Не дал холод разгуляться дождю, зато дорогу не разобьет, завтра в обход идти придется», – подумал он, разочарованно хлопнув дверью. Промозглый, совсем не весенний холодок вошел в тело и принес с собой тревожное смутное чувство. Андрей придвинул табуретку к печи, протянул озябшие ладони к чугунной дверце. Руки быстро согрелись. Надо пораньше лечь спать, чтобы встать утром с первыми петухами и еще до рассвета добраться до самого дальнего глухариного тока. Предстояло отмахать пешком километров двенадцать – это если напрямую мерить, а по тайге туда и обратно все тридцать с гаком наберутся. Мотоцикл он так и не отремонтировал, не нашел нужной детали. Старенькие ходики, доставшиеся Андрею от прежних хозяев, уже показывали десять часов, когда на крыльце затопали чьи-то сапоги, постукали друг о дружку, стряхивая грязь. Раздался негромкий стук в дверь.

– Не заперто! – крикнул Андрей, догадываясь, что за ночной гость к нему пожаловал.

Дверь откликнулась тягучим скрипом, приоткрылась, и в проеме показалось отечное серое лицо человека, пьющего давно, беспощадно, с регулярностью смены дня и ночи.

– Можно? – с трудом разлепил он спекшиеся губы.

– Заходи, чего уж там.

Порог переступили грязные заскорузлые сапоги и доставили всего хозяина, одетого явно не по погоде: в одной клетчатой байковой рубахе, в мятых, пузырчатых на коленях штанах, заправленных в голенища. Перед Андреем стоял Спасибо. Настоящее его имя мало кто знал, да и сам Спасибо, спроси его, вряд ли бы сразу вспомнил, разве что на здоровую голову, но в светлом рассудке его застать было трудно, почти невозможно.