в последний раз криками: «Да здравствует император!..» Они были готовы через минуту умереть за него. Это было прямо по Тациту: «Caesar, morituri te salutant!»[54] Однако здесь это кричали герои!

Пехотные орлы были очень тяжёлыми, их вес ещё увеличивался за счёт длинного и тяжёлого дубового древка, на вершине которого прикреплялось само литое навершие. Мне очень мешало это длинное древко, и, поскольку без своего орла палка не могла быть трофеем для неприятеля, я, с согласия командира полка, решил разломать её и увезти с собой только орла. Но в тот момент, когда с высоты седла я наклонился вперёд, чтобы с большим усилием попытаться отделить орла от древка, одно из многочисленных ядер, которыми нас осыпали русские, ударило по углу моей шляпы, в нескольких сантиметрах от моей головы!.. Удар был тем более ужасным, что моя шляпа держалась на крепком кожаном подбородочном ремне. Я был совершенно оглушён, но не упал с лошади. Кровь текла у меня из носа, из ушей и даже из глаз, однако я всё слышал, видел, понимал, в то время как руки и ноги у меня были словно парализованы, настолько, что я не мог пошевелить ни одним пальцем!..

Тем временем колонна русской пехоты, которую мы только что заметили, подходила к нашей горке. Это были гренадеры. Их каски с металлическими украшениями имели форму митры. Эти люди, напоенные водкой, значительно превосходящие французов в числе, яростно набросились на остатки несчастного 14-го полка, солдаты которого уже несколько дней питались только картофелем и растопленным снегом, а в тот день у них не было времени приготовить даже эту нищенскую еду!.. Тем не менее наши бравые французы мужественно защищались, используя свои штыки. Когда их каре было прорвано, они образовали несколько групп и очень долго ещё выдерживали эту неравную схватку.

Во время ужасной свалки многие наши солдаты, чтобы не получить удар сзади, опирались на бока моей лошади, которая, вопреки своим привычкам, оставалась совершенно невозмутимой. Если бы я мог двигаться, я бы послал лошадь вперёд, чтобы убраться из этой бойни, но я совершенно не мог сжать ноги, чтобы сообщить свою волю лошади!.. Моё положение было ещё ужаснее оттого, что, как я уже сказал, я сохранил способность видеть и думать… Вокруг меня сражались люди, что подвергало меня опасности штыковых ударов. Мало того, один русский офицер с ужасным лицом многократно пытался проткнуть меня своим эспонтоном, но толпа сражающихся мешала ему достать меня. Он показывал на меня своим солдатам, окружавшим меня и принимавших за командира французов, поскольку я один был на лошади. Те стреляли в меня над головами своих товарищей, так что вокруг моих ушей непрерывно свистели многочисленные пули. Одна из них наверняка отняла бы у меня остатки жизни, которыми я ещё обладал, но в этот момент ужасное происшествие увело меня из этой рукопашной схватки.

Среди французов, опиравшихся на левый бок моей лошади, был один писарь, которого я знал, потому что часто видел его у маршала, где он переписывал донесения. Этого человека атаковали многочисленные вражеские гренадеры. Он был ранен и упал под животом моей Лизетты. Он схватил меня за ногу, чтобы попытаться встать, как вдруг какой-то русский гренадер, который из-за выпитой водки передвигался неуверенным шагом, захотел прикончить этого француза, проткнув ему грудь штыком. Вдруг этот русский гренадер потерял равновесие, и плохо нацеленное острие его штыка запуталось в моей шинели, раздуваемой ветром. Видя, что я не падаю, русский оставил своего лежащего на земле француза и стал наносить многочисленные штыковые удары мне. Эти удары сначала были бесплодными, но наконец один из них достал меня. Он пробил мне левую руку, и я с ужасным удовольствием вдруг почувствовал, как из неё потекла горячая кровь… Вражеский гренадер, разъярившись ещё больше, опять ударил меня штыком. Нанося этот последний удар с ещё большей силой, он оступился, и его штык попал в бедро моей лошади. Боль вернула ей её свирепые инстинкты. Лизетта бросилась на русского и, вцепившись зубами ему в лицо, одним махом вырвала у него нос, губы, веки и содрала всю кожу с лица, так что он превратился в живой череп, весь красный от крови!.. Зрелище было ужасное! Потом, яростно бросившись в толпу сражающихся, Лизетта стала кидаться на них и кусать, опрокидывая на землю всех, кто оказывался на её пути!.. Вражеский офицер, который пытался ударить меня копьём, хотел остановить Лизетту, схватив её за уздечку, но она вцепилась ему в живот, с лёгкостью приподняла и вытащила с места жаркого боя. Она волокла его к подножию горы, а там зубами разодрала ему живот и истоптала ногами, после чего оставила его умирать на снегу!.. Затем она направилась по тому же пути, по которому прискакала сюда, и тройным галопом помчалась к городскому кладбищу Эйлау. Благодаря гусарскому седлу, на котором я сидел, я удержался на её спине, но меня ждала новая опасность.

Снова начал падать снег, его крупные хлопья ограничивали видимость. И вдруг, почти добравшись до Эйлау, я оказался лицом к лицу с батальоном Старой гвардии, который не мог разглядеть меня издалека и принял за вражеского офицера, возглавляющего кавалерийскую атаку. Сразу же целый батальон начал в меня стрелять… Моя шинель и седло были пробиты пулями, но я не был ранен, не была ранена и моя лошадь, продолжавшая мчаться вперёд. Она проскакала через три ряда нашего батальона с такой же лёгкостью, с какой змея пробирается через изгородь… Но этот последний бросок истощил силы Лизетты, которая потеряла много крови, потому что была повреждена одна из крупных вен на её бедре. Бедное животное вдруг остановилось и упало на бок, а я скатился с другого бока.

Распростёртый на снегу среди множества мёртвых и умирающих, не имея никакой возможности пошевелиться, не чувствуя боли, не чувствуя вообще ничего, я потерял ощущение самого себя. Мне казалось, что меня кто-то тихонько баюкает… Наконец я полностью потерял сознание, и меня не привёл в чувство даже сильный шум, который подняли, проносясь рядом со мной и, может, даже наступая на меня, 90 эскадронов Мюрата, мчавшихся в атаку! Я думаю, что был без сознания часа четыре. Когда я пришёл в себя, вот в каком ужасном положении я находился.

Я был совершенно обнажён, на мне оставались только шляпа и правый сапог. Какой-то солдат из обозной команды, считая меня мёртвым, в соответствии с обычаем, снял с меня одежду, и, желая содрать с меня единственный сапог, который на мне оставался,