Миша попыталась отрешиться от чувства вины, которое вызвал в ней его болезненный голос, наполненный сочувствием. Руки так и хотели опустить покрывало, скрыть лицо от взгляда Арахиса. Но чадра и остальные покрывала были под замком, в сундуке в ее комнате. Волосы были распущены и лежали по плечам.

«Когда будешь в Нью-Йорке, не носи черное, особенно летом, в дневное время. Они подозревают, что ты там будешь. Если понадобится выйти на улицу, постарайся не выделяться из толпы одеждой, если хочешь остаться на свободе. Будь рада и тому, что, по крайней мере, имеешь возможность выйти на улицу днем. Гимли вообще не имеет возможности нос высунуть, пока не стемнеет».

Так сказал ей Поляков перед ее отъездом из Европы. Слабое утешение.

Здесь, в Рузвельт-Парке, несмотря на то, что сказал Гимли вчера вечером, было сложно оказаться на виду. Народу было много, царил беспорядок. Джокертаун выплеснул свою странную и бурную жизнь на газон парка. Снова, как в семьдесят шестом, маски Джокертауна были с радостью отброшены. Они расхаживали, ничуть не стыдясь проклятия Аллаха, поразившего их, выставляя напоказ очевидные свидетельства их прегрешений, беспрепятственно соседствуя с теми, кого они называли натуралами. Бесформенные и уродливые фигуры, плечом к плечу вокруг сцены, которую установили в северной оконечности парка, ближайшей к Джокертауну, радостно приветствующие несущиеся из динамиков речи о единстве и дружбе. Миша слушала, смотрела и вдруг снова задрожала, будто жаркий день был всего лишь химерой, призраком, как и все остальное вокруг.

– Ты действительно ненавидишь джокеров, правда? – прошептал Арахис, когда они подобрались ближе к сцене. Траву под ногами уже вытоптали и смешали с грязью, под ногами валялись газеты и листовки. Еще одно, что вызывало в ней отвращение к этому адскому месту. Здесь всегда много народу и всегда грязно.

– Саван, он рассказал мне о том, что проповедовал твой брат. Слова Нура, похоже, не слишком отличаются от того, что говорит Барнетт.

– Мы… Коран гласит, что Аллах проявляет себя в мире напрямую. Вознаграждает добрых и наказывает нечестивых. Я не считаю, что это ужасно. Ты веришь в Бога?

– Конечно. Но Бог не станет наказывать людей, заражая их каким-нибудь мерзким вирусом.

Кахина кивнула, ее темные глаза приобрели торжественное выражение.

– Тогда либо ты веришь в какого-то невероятно жестокого Бога, который допускает, чтобы великое множество невинных жили в боли и страдании, либо в слабого, который не может предотвратить такое. В любом случае, разве можно поклоняться такому божеству?

Резкая отповедь смутила Арахиса. За те дни, что Миша провела здесь, она поняла, что джокер с симпатией относится к ней, но он слишком слаб умом. Арахис попытался пожать плечами, пошевелив всей верхней частью тела, и у него на глазах выступили слезы.

– Это не наша вина… – начал он.

Переживаемая им боль тронула Мишу, и она не стала перебивать его. Ей снова захотелось закрыть лицо покрывалом, чтобы скрыть сочувствие. «Неужели ты не слышал, на что намекали Тахион и остальные, вскользь, между строк, – хотелось вскричать ей. – Неужели не понимаешь, что они просто не осмеливаются сказать во всеуслышание, что вирус лишь усиливает слабости и аномалии, найденные им в глубинах зараженной личности?»

– Мне жаль, – тихо сказала она. – Мне очень жаль, Арахис.

Она протянула руку и погладила его по плечу. Надеялась лишь, что он не заметит, как дрожат ее пальцы, насколько мимолетно это прикосновение.

– Забудь мои слова. Мой брат был груб и жесток. Иногда я слишком похожа на него.

Арахис шмыгнул. На его угловатом лице появилась улыбка.

– Ничего, Миша, – сказал он, и готовность прощать, выраженная в его голосе, ранила ее еще больше. Он глянул на сцену, и морщины на его жесткой коже прорезались глубже.

– Гляди, вот и Хартманн. Не знаю, почему ты и Гимли так взъелись на него. Он единственный, кто помогает…

Слова Арахиса утонули в громе приветственных криков. Вся толпа в едином порыве вскинула кулаки к небу. И на сцену решительным шагом вышел шайтан.

Миша узнала тех, кто был рядом с ним. Доктор Тахион, в одежде вызывающе ярких цветов. Хирам Уорчестер, огромный и тучный. Человек по прозвищу Карнифик, окинувший толпу таким взглядом, что ей сразу захотелось спрятаться. Позади сенатора стояла женщина. Но это была не Сара, которая так часто являлась ей в видениях, с которой она разговаривала в Дамаске. Значит, Эллен, его жена.

Хартманн покачал головой, беспомощно улыбаясь и глядя на орущую толпу. Поднял руки, и радостные крики стали еще громче, превращаясь в рев, эхом отразившийся от возвышавшихся на западе небоскребов. Где-то у сцены начали повторять хором его имя, к ним присоединялись все новые и новые, пока скандирование не заполнило весь парк.

– Хартманн! Хартманн! Хартманн!

Он снова улыбнулся, покачал головой, будто не веря своим глазам и ушам, а затем подошел к выстроившимся в ряд микрофонам. Его голос был низким и ровным, полным сочувствия к тем, кто стоял перед ним. Этот голос напомнил Мише ее брата. Когда звучал такой голос, все сказанное начинало казаться правдой.

– Вы просто чудесные люди, – сказал он.

В ответ они завыли так, что Миша едва не оглохла. Джокеры напирали, стремясь подойти ближе к сцене, и людская волна понесла Мишу и Арахиса вперед. Крики и скандирование длились еще с минуту, пока Хартманн снова не поднял руки, и толпа начала стихать, лишь возбужденно перешептываясь.

– Я не собираюсь тут читать вам речи, такие, какие можно было бы ожидать от политика, подобного мне, – наконец сказал он. – Я долго был в отъезде, и, честно говоря, то, что я увидел по всему миру, меня сильно обеспокоило. А особенно я забеспокоился, когда вернулся домой и увидел здесь те же самые фанатизм, нетерпимость и бесчеловечность, что и во всем остальном мире. Пора прекращать играть в вежливость и политику и начать последовательную, безопасную для всех политику вежливости. Времена нынче вовсе не безопасные и вежливые, а совсем опасные.

Он прервался, чтобы сделать вдох, и звук громовым шорохом отозвался в динамиках.

– Почти одиннадцать лет назад я тоже стоял на газоне Рузвельт-Парка и совершил «политическую ошибку». За прошедшие годы я много думал о том дне, и клянусь перед Богом, что мне еще не удалось понять, почему я должен о ней сожалеть.

– В тот день я видел перед собой бессмысленное и неприкрытое насилие. Видел ненависть и предрассудки, бьющие через край, и потерял самообладание. Я это сделал.

Последние слова Хартманн выкрикнул, и джокеры ответили ему одобрительными криками. Он подождал, пока они снова не успокоятся, и продолжил с горечью и печалью в голосе:

– Есть другие маски, не те, которые Джокертаун прославил. Есть маска, которая скрывает куда большее уродство, чем любое из порожденных вирусом Дикой Карты. За ней скрывается зараза, присущая лишь человеку, и я слышал ее голос в трущобах Рио, в краалях Южной Африки, в пустынях Сирии, в Азии, Европе и Америке. Это мощный и уверенный голос, увещевающий, который говорит ненавидящим, что они имеют право ненавидеть. Голос, проповедующий, что любой отличающийся является низшим. Будь это чернокожие, будь это евреи или индусы, или просто джокеры .