Я решил не ввязываться в обсуждение моего поведения в Москве, тем более в обсуждение диагноза моего психического здоровья — эта тема была неприятна мне, — и попытался сразу разрубить вопрос.

— Что вы хотите от меня?

— Мы тут решаем, сколько вы, уважаемый Вольф Григорьевич, за эти месяцы получили гонораров и какую часть из них вы обязуетесь пожертвовать на нужды фронта?

— То есть внести на счет гастрольного бюро? — уточнил я.

Директор как человек интеллигентный деликатно развел руками.

— Какую же часть вы имеете в виду? — поинтересовался я, все еще не врубаясь в смысл предложения.

— Это вам решать, Вольф Григорьевич, — загадочно усмехнулся директор.

— Двадцати тысяч рублей вам хватит?

Степан Антонович поправил меня.

— Не нам, товарищ Мессинг, а фронту! И попрошу не устраивать из сурьезного мероприятия балаган.

— Тридцать тысяч, — предложил я.

— Я повторяю, это вам не как-нибудь, а сурьезное мероприятие. А как насчет шефской помощи?

— Кому?

— Нашим славным воинам.

— Не знаю, чему я могу их научить. Я и стрелять-то не умею.

— А вы, оказывается, шутник, Вольф Григорьевич, — удивился Степан Антонович, — это при ваших-то доходах?! На днях один председатель колхоза пожертвовал миллион. Вот пример истинного патриотизма!

— Хорошо, я подумаю. А сейчас мне нужно готовиться к выступлению.

* * *

В ожидании поздравлений с государственной наградой, Мессинг не нашел ничего лучше, как отправиться в местное управление НКВД с просьбой оградить его от домогательств местного начальства и подтвердить, что в Москве он не прохлаждался и не левачил, а выполнял важное правительственное задание. Принявший меня молоденький следователь сначала смотрел на меня как на умалишенного — таких в то время тоже хватало. Некий новатор, например, требовал содействия в продвижении важного оборонного изобретения, суть которого заключалась в том, что бока подводных лодок следует намазывать жиром дельфинов, что значительно уменьшает трение корпуса о воду и резко, на двести процентов, повышает скорость судна. Были и такие, кто, обнаружив в себе зародыш двурушничества или поддавшись пораженческим настроениям, требовали, чтобы их немедленно изолировали от общества. Попадались также патологические стукачи, которым даже энкаведешники не верили. Правда, до поры до времени. Случалось, отдельные граждане приходили и за справками, но за такой, чтобы от самого Берии, этого на памяти следователя еще не было.

Тем не менее, он внимательно выслушал меня, затем вызвал дежурного — его появление вызвало у меня неприятные позывы, — и что-то шепнул ему на ухо. Ждать долго не пришлось. Дежурный вернулся с какой-то папкой. Нес ее тыльной стороной ко мне, но от Мессинга не скроешь — это было мое дело. Просмотрев собранные в папке материалы, следователь вмиг посерьезнел и сообщил, что у компетентных органов имеются сведения, будто бы под видом командировки в Москву я позволил себе дезертировать с трудового фронта. В столице я якобы проводил левые концерты и присваивал выручку. Это правда? Выслушав мои сбивчивые оправдания начет ответственного задания, он веско предупредил — «вы, товарищ артист, позволяете себе безответственные высказывания».

— С какой целью вы упрекнули партийные органы в том, что они якобы не знают, через что им смотреть на классовых врагов?

Я онемел — не иначе, как Трофимчук постарался!

Следователь веско предупредил.

— Мы не позволим играть с авторитетом партии!

Затем он сменил гнев на милость и уже вполне доброжелательно поинтересовался, зачем я все-таки ездил в Москву и чем там занимался?

Я попытался еще раз объяснить, что выполнял особо важное задание партии и правительства.

Следователь одобрительно кивнул и предложил подробно изложить в письменной форме, какое именно задание я выполнял в столице, а также чем занимался в свободное время.

Я отказался, сославшись на то, что мне запрещено кого бы то ни было вводить в подробности.

Следователь развел руками, однако выпустил меня из здания НКВД без всякого содействия со стороны гипноза или какого-нибудь иного природного дара.

Только на улице Мессинг осознал, какую глупость он совершил.

Удивительно, но уже на следующий день меня вызвали в управление. Меня принял сам заместитель начальника областного НКВД. У него были такие же знаки, как и у Трущева, так что я обратился к нему по званию — «товарищ капитан госбезопасности», тем самым демонстрируя, что я не чужой человек в органах.

Заместитель извинился за накладку и попросил не сетовать на неопытного работника, тем более, что не всем следует знать, какого рода задание я выполнял в Москве. Он сообщил, что с сегодняшнего дня мне не надо беспокоиться насчет помощи фронту — никто больше не станет приставать ко мне с домогательствами и угрозами. Затем он попросил меня о маленьком одолжении — выступить перед интернированными в Новосибирской области поляками. В настоящее время их свозят в Новосибирск, где собирают эшелон мобилизованных и добровольцев из пленных и беженцев, изъявивших желание вступить в польские воинские части, которые формирует генерал Владислав Андерс.

Я не поверил своим ушам — неужели большевики согласились доверить такое дело человеку, который воевал с ним в двадцатом году? В тридцать девятом Андерс со своей бригадой, пытаясь прорваться в Венгрию сквозь заграждения, выставленное красноармейцами, вступил с ними в бой. Был дважды ранен, взят в плен. Отправлен в Москву, где почти два года просидел в тюрьме на Лубянке. Теперь, оказывается, он тоже выполнял особо ответственное задание?

Война безусловно меняла нравы в лучшую сторону.

Капитан согласился, так и есть. Каждый гражданин Польши, кто готов воевать с фашистами, имеет возможность вступить в национальные части.

— Помощь поляков не помешает. У нас много трудностей на фронте. Особенно с личным составом.

— Не хватает людей? — поинтересовался я.

Капитан кивнул и своей откровенностью вполне расположил меня к себе.

Я горячо заверил его, что Мессинг вовсе не против помощи фронту. Он понимает, как трудно сейчас его новой родине. Он никогда не забудет, что именно Советская Россия приютила его, беженца, но Польша есть Польша. Ее нельзя забыть, там его родной дом. Там папа, мама. Конечно, Мессинг с радостью выступит перед бывшими соотечественниками. Он знает цену польской дерзости. Поляки — храбрые солдаты.

Во время этого доверительного разговора мне показалось, что Мессингу представилась отличная возможность воплотить в жизнь задумку, которая с момента отъезда из Москвы не давала ему покоя. Поступок колхозника Лыськова, купившего внуку самолет, произвел на меня неизгладимое впечатление и не столько демонстрацией единства партии и народа, сколько возможностью раз и навсегда избавиться от всяких беспардонных домогательств. Пожертвуй я деньги на покупку самолета, и никто не сможет упрекнуть меня в нехватке любви к фронту. Я прикинул еще в поезде, если простой пасечник сумел накопить средства на самолет, то у бедняги-шнорера тоже должно хватить деньжат. Это будет весьма эффектный жест.