осмотреть деревню, и еще одну 10–го. Остальные могут отправиться с ними, когда они уйдут.

С конца декабря до середины апреля прошло семнадцать недель. Хьюстон установил для себя строгий распорядок дня. Они встали в семь, как делали в монастыре, умылись и поели, а затем, пока девушка, приведя в порядок их дом, приступила к ритуалу молитвы и умственных упражнений, который всегда составлял ее день, Хьюстон отправился собирать дрова и расставлять ловушкитруды.

Он выходил в любую погоду, и погода в январе была самой отвратительной, с какой он когда-либо сталкивался. Снег шел непрерывно, горизонтально и с огромной скоростью, подгоняемый жесткими, как железо, ветрами. Он на мгновение остановился в странном ледяном холоде рядом с чортеном, прислушался к невероятному вою и сделал глубокий вдох, прежде чем отправиться в него.

Он взял с собой сани и методично собирал дрова, каждый день посещая разные районы и каждую неделю совершая полный обход в радиусе примерно десяти или двенадцати миль от убежища отшельника. Поначалу капканы почти ничего не приносили, но через неделю или две он стал травить их тем, что осталось от лошади, и вскоре забирал свой обед по крайней мере дважды в неделю.

На третьей неделе января, когда погода внезапно ухудшилась, он обнаружил в одной ловушке двух зайцев-крысоловов; очевидно, они одновременно отправились за одним и тем же куском пищи. Он вытащил животных, поставил ловушку на новую наживку и двинулся дальше, и не успел отвернуться, как снова услышал щелканье челюстей. Он огляделся. Еще одна крыса-заяц была в ловушке.

Придя к выводу, что ухудшающаяся погода заставляет их спускаться с высот и что его оставшиеся ловушки могут работать так же усердно, он бросил собирать дрова (поскольку большая куча уже сохла в норе отшельника) и сразу же отправился их проверять. Он не был разочарован.

В течение следующих четырех дней, в самые жестокие метели, Хьюстон, улыбаясь, переходил от одной ловушки к другой. Некоторые ловушки были зарыты глубоко в снег; но его маленькая добыча учуяла пищу и ждала его. Он вернулся с синим носом и продрогший до костей; но к концу пяти дней он вернулся с двадцатью восемью мясными обедами.

Хьюстон считал этот период, который длился с третьей недели января до конца февраля, одним из самых плодотворных в своей жизни. Рутина очень быстро превратилась в самую правильную и приятную схему. Он уходил ровно в половине восьмого, пунктуальный, как какой-нибудь клерк, направляющийся в сити. Он поднимался по ступенькам в чортен, брал свои сани, фамильярно кивал костям святого отшельника и выходил в него. Чем ужаснее погода, тем сильнее его чувство добродетели. За все семнадцать недель он не встретился лицом к лицу ни с одной живой душой; и первые пять из них никогда не был счастливее.

Он с величайшим удовольствием предвкушал предстоящий вечер. Ибо было темно, когда он уходил, и будет темно снова, когда он вернется, голодный, полузамерзший, с энергией, достаточной только для того, чтобы тащить свою туго натянутую добычу через место ветряных дьяволов. Дым будет просачиваться из чортена, и первое его дуновение коснется его, когда он уберет входной камень. Он ставил сани и спускался в своей громоздкой одежде – спускался, как Санта-Клаус, спускающийся по трубе, теплый ароматный воздух бредом поднимался вверх по его телу; и тогда все это было там, ожидая его – великолепная бомба света и тепла, сокровищница неиссякаемого восторга.

В пещере было жарко – восхитительно, обжигающе жарко после непрекращающихся ужасов замерзшего мира наверху. Девушка весь день была в нем в легком халате. Хьюстон раздевался до майки и брюк, умывался и ел, и тогда перед ним открывался вечер.

Он научил ее шашкам с кусочками черной и белой палочки, крестикам и ноликам, и он рисовал для нее картинки. На одной стене он нарисовал Ямдринг, а на другой - Бонд-стрит. Он нарисовал для нее также Трафальгарскую площадь, и особняки Фицмориса, и гостиную дома номер 62а (и в этот период, также, на спине ее халата, тридцать ее набросков, которые сейчас находятся в Кастнербанке Цюриха). Он рассказал ей о телевидении и кино, поездах метро и океанских лайнерах; и он попытался объяснить основные политические идеи Западной Европы. Политические идеи наскучили ей. Но она была достаточно увлечена религиозными вопросами, нетерпеливо – иногда с презрением – предвосхищая теорию, лежащую в основе некоторых верований.

Не все наставления были даны с одной стороны. Ибо она объяснила Хьюстону многие подробности жизни страны, которые все еще ставили его в тупик. Она научила его нескольким мантрам, религиозным песнопениям, очень полезным для отпугивания демонов, а также для введения в состояние транса путем повторения. Хьюстон не мог ввести себя в транс этими средствами, но девушка могла и очень легко это сделала, ее зрачки не реагировали на свет, а плоть - на боль. Она также обучила его основам монастырской диалектики и привела ряд простых аргументов. Хьюстон находил аргументы причудливыми и абсурдными, а правила непонятными, но, расслабленно лежа в потрескивающем тепле под завывающий ветер, он потакал ей. Он бы потакал ей во всем.

Он обожал ее. Он не мог смотреть на нее, или говорить с ней, или лежать с ней достаточно. Теперь ее волосы отросли, придавая ей навязчивый вид беспризорницы. Он наблюдал за ней часами, впитывая каждый нюанс, каждый жест, как будто это могло быть последним.

‘Мэй-Хуа, ты любишь?’

- Чао-ли, я должен.

‘Выше всех остальных?’

‘Чао-ли, я должен любить все. Я нахожусь в гармонии со всеми вещами. ’

‘Но больше в гармонии со мной’.

- Так ли это, Чао-ли?

Она ускользнула от него. Он думал, что знает каждую ее пору, каждую ее молекулу. Он мог проследить зарождение каждой улыбки, и где росли волосы на ее голове, и где они снова начали прорастать на ее теле. Он думал, что физически знает каждый дюйм ее тела; и не только физически, потому что с ним у нее не было ни притворства, ни скрытности, ни женских уловок. Ее натура была самой неизменной, натурой бесконечной привязанности. И все же было что–то, чего он не мог понять - чувство, распространяющееся через нее, безграничной доброй воли ко всем существам, которую он должен был направить на себя одного.

Хьюстон никогда не была особенно скромной в любви. Теперь он оказался с 18-летней девушкой просителем.

Он сказал: "Мэй-Хуа, скажи,