Мне тогда едва исполнилось семь лет, но появление кадиной мамы я помню очень четко. Она ворвалась в наш дом, как миражный пустынный шувгей: внешне все спокойно, но глаза мечут молнии, такие яростные, злые, что даже ненароком в них загляни, не будучи виноватым — и все, сердце выгорело до желудочков.

Леди Луция исходила желчью и ядом часов двести подряд, как мне тогда показалось (на самом деле — десять минут). Моя мама, госпожа Драссен (тоже не подарок, как и все придворные дамы) отвечала ей взаимностью по каждому пункту. Наша уютная лазоревая гостиная превратилась в поле брани, и домашняя прислуга, охая и ахая, спешила скрыться кто куда, пока не засосало в неприлично громкий скандал. Битва шла два на два, потому что обе женщины разжились дочурками моральной поддержки ради.

Только моя ближайшая и дражайшая, кажется, перепутала. Взяла на сражение не Айрилинн, виновницу всех проблем, а меня. Видимо, кто под руку первый попался. Как раз наобум, понимаете?

Мама выставила меня вперед, как щит, и прикрывалась мною на особо опасных обвинительных виражах. Я тихонько закатывала глаза от ужаса и очень жалела, что не знаю заклинания «провала сквозь пол». Госпожа Луция, меж тем, крепко вцепилась в плечо уже тогда боевитой Кад, и, наоборот, еле удерживала девочку от того, чтобы та не кинулась на меня рассерженной кошкой.

Когда скандал взрослых поутих, и какое-никакое, а перемирие было достигнуто, леди Мчащаяся по ошибке отцепилась от кружевного воротника Кадии. Та, как натренированный боевой петушок, мгновенно бросилась на меня, капканом расставив пальцы. Мысль о сладкой мести за волка подсвечивала ее пронзительно голубые глаза…

Кадия вцепилась мне в косы, повалила на пол — и мы верещащим, вопящим клубком покатились в сторону двери на летнюю террасу. Быстро — не без хруста накрахмаленных платьиц — миновали высокий порог и вывалились на дощатый пол террасы. Не сбавляя темпа, прокатились до порога и, с утроившимися визгами, слетели вниз по ступенчатому крыльцу.

Мамы потом долго выпутывали нас из кустов так некстати подвернувшегося шиповника. И Кад, и я — мы обе рыдали, размазывая обидные иголки по нежной детской коже, и эта незаслуженная травма от куста объединила нас навеки. Уже потом, в сознательном возрасте, я нередко спрашивала Кадию: «А за каким прахом ты на меня кинулась тогда? Ты же поняла из разговора, что это не я стреляла?». Она неизменно вежливо отвечала: «Поняла. Но мне показалось, ты нехорошо посмотрела на мою маму. Я хотела ее защитить».

Так и живем с тех пор.

Кад защищает людей и ведет себя не вполне женственно. Я корчу буку и влипаю в чужие неприятности.

* * *

Как выяснилось позднее, сегодня мне магическая сила «наобума» не помогла бы. Увы. Поэтому даже хорошо, что её, эту силу, от неминуемого позора спасли некоторые чрезвычайные обстоятельства. Хотя какое там «хорошо»… Но ведь надо чем-то утешаться, да?

Я решила, что Дахху и Давьера стоит искать в пещере Смеющегося.

Поймала случайного перевозчика — и мы с ветерком помчались сквозь вечерний город. Но в районе Плавучего рынка мое внимание привлекла дикая толкотня возле цветочных киосков.

Деревянную площадь рынка, сооруженную прямо поверх реки Вострой, аж потряхивало от взволнованного топота горожан. Тут всегда много народа, в любое время дня и суток — где еще, как не на Плавучке, вы достанете лучшие сыры, лучшие специи, лучшие картины для ваших гостиных и лучшие ловцы снов для сладостных предутренних грез?

Но обычно люди распределяются по рынку более или менее равномерно. Они чинно вышагивают от одного красочного прилавка к другому. Покупатели знают: чем сильнее ты спешишь и дергаешься, тем большую цену тебе заломят торговцы. Поэтому на рынке принято двигаться плавно и неторопливо.

Уходящие на дно столбы из кнасской сосны, благодаря которым рынок не тонет, на ура справляются с такой нагрузкой. Даром что этим столбам уже лет пятьдесят и, по словам Шептунов, им давно уже пора прогнить и переломиться. Но столбы держатся. И рынок — одно из моих любимых шолоховских мест — цветет и пахнет. (Преимущественно жухлыми водорослями и ундиновой чешуей).

Но вот если все посетители столпились на одном краю — боюсь, сосны могут сдаться… Я испугалась за судьбу любимой локации и, расплатившись с перевозчиком, бросилась узнать, что происходит и, если надо, при помощи карловой магии поддержать площадь на плаву. Уверена, унни мне не откажет в таком благородном деле.

Горожане плотно обступили кого-то лежащего. Я проскользнула ящеркой между их охающими рядами и буквально вывалилась на пустое пространство в центре толкучки. Труп седовласого мужчины — сухое, скукожившееся тело без кровинки — было тем, что привлекало всеобщее внимание.

Такой же труп, как у Кары.

Привет, Пустота.

— Почему он умер? Как это случилось? — обратилась я к людям. Никто не ответил. Я наугад ткнула пальцем в какую-то особенно расстроенную даму в цветастом лиловом тюрбане:

— Вы скажите!

Первое правило обращение с толпой — выбирай кого-то одного. А то каждый «скинет на соседа».

— Да дрыгнулся и повалился! — женщина неопределенно повела круглыми плечами.

— Его никто не трогал? Никто над ним не колдовал? — продолжала настаивать я.

— Я такого не видела! — гордо ответствовала дама.

«И я не видел! И я!» — вразнобой подключились остальные.

Вдруг с дальнего конца плавучей площади раздался дикий вопль. Толпа, вздрогнув в едином порыве, бросилась туда. Я — за ними. На ходу я «сцеживала» из кончиков собственных пальцев золотистую унни туда, вниз, к сосновым подводным столбам. Теневые блики на изнанке век, кажется, считали это баловством и перестраховкой — очень уж легкомысленно скакали — но честно помогали.

С топотом и грохотом мы тесной кучкой добежали до следующего тела… Те же несомненные признаки Пустоты.

— Так, это только второй такой труп за сегодня? Или где-то еще третий лежит? — я ткнула пальцем в нового свидетеля — бесконечно почесывающегося плешивого ремесленника.

— Почему второй? Первый! — заворчал он. — Не дай небо второй!

— Но… Ах ты ж прахово отродье! — тихонько взвыла я, вспомнив, что Пустота стирает убиенных ею из человеческой памяти.

Но танцовщицу Кару ребята забыли не сразу, а только минут через десять после ее исчезновения из комнаты. Безымянный седовласый старик пропал из поля памяти граждан, едва они от него отбежали. А теперь я своими глазами видела, как быстро перестал интересовать их третий труп — худая, нескладная девушка. Сначала шолоховцы смотрели на нее грустно, обиженно хмурясь. Но потом — стоило им отвернуться и или просто перевести взгляд чуть вбок — вздрагивали, встряхивались, мол, «что я тут делаю?» и рассеянно уходили прочь.

Так. Надо срочно избавить Шолох от этой дряни. Пока улицы не наполнились мумиями, спотыкаясь о которые, люди мгновенно забывают, что им, собственно, мешало идти прямо…