Утратившие – это наше поколение. Примерно те, кому сейчас между 30 и 45 годами. Те, кто вошел в годы революции уже оформленным, уже не безликой глиной, но еще не окостенелым, еще способным переживать и преображаться, еще способным к пониманию окружающего не в его статике, а в становлении.

Уже не раз писали о том, что первой поэтической любовью этого поколения был Александр Блок. Велимир Хлебников дал нам новый эпос, первые подлинно эпические творения после многих десятилетий безвременья. Даже его мелкие стихотворения производят впечатление осколков эпоса, и Хлебников без труда сшивал их в повествовательную поэму. Хлебников эпичен вопреки нашему антиэпическому времени, и в этом одна из разгадок его чуждости широкому потребителю. Другие поэты приближали его поэзию к читателю, черпая из Хлебникова, расплескивая этот «словоокеан» в лирические потоки. В противоположность Хлебникову, М. воплотил в себе лирическую стихию поколения. «Широкие эпические полотна» ему глубоко чужды и неприемлемы. Даже тогда, когда он покушается на «кровавую Илиаду революций», на «Одиссею голодных лет», вместо эпопеи вырастает только героическая лирика громадного диапазона – «во весь голос». Был момент, когда кончалась поэзия символизма и еще не было ясно, какое из двух новых взаимновраждебных течений – акмеизм или футуризм – овладеет сердцами. Хлебников и М. дали лейтмотив словесному искусству современности. Именем Гумилева означена побочная линия новой русской поэзии – ее характерный обертон. Если для Хлебникова и М-го «родина творчества – будущее, оттуда дует ветер богов слова», то Есенин – лирическая оглядка назад, в стихах и стихе Есенина уставание поколения.

Этими именами определяется новая поэзия после 1910 г. Как ни ярки стихи Асеева или Сельвинского, это отраженный свет, они не определяют, а отражают эпоху, их величина производна. Замечательны книги Пастернака, может быть, Мандельштама, но это камерная поэзия, от нее не зажжется новое творчество, этим словам не привести в движение, не испепелить сердца поколений, они не пробивают настоящего[244].

Расстрел Гумилева (1886–1921), длительная духовная агония, невыносимые физические мучения, конец Блока (1880–1921), жестокие лишения и в нечеловеческих страданиях смерть Хлебникова (1885–1922), обдуманные самоубийства Есенина (1895–1925) и Маяковского (1894–1930). Так в течение двадцатых годов века гибнут в возрасте от тридцати до сорока вдохновители поколения, и у каждого из них сознание обреченности, в своей длительности и четкости нестерпимое. Не только те, кто убит или убил себя, но и к ложу болезни прикованные Блок и Хлебников именно погибли. Из воспоминаний Замятина: «Это мы виноваты все… Помню – не выдержал и позвонил Горькому: Блок умер, этого нельзя нам всем простить».

В. Шкловский – памяти Хлебникова: «Прости нас за себя и за других, которых мы убьем… Государство не отвечает за гибель людей, при Христе оно не понимало по-арамейски и вообще никогда не понимало по-человечески. Римские солдаты, которые пробивали руки Христа, виновны не больше, чем гвозди. А все-таки тем, кого распинают, очень больно»[245].

Блок-поэт замолк, умер задолго до человека, но младшие еще у смерти вырывали стихи («Где б ни умер, умру – поя»). Хлебников знал, что умирает, он разлагался заживо, просил цветов, чтоб не слышать зловония, и писал до конца. Есенин за день до самоубийства писал мастерские стихи о предстоящей смерти. Стихи вкраплены и в прощальное письмо Маяковского, и в каждой строке этого письма писатель-профессионал. До смерти еще две ночи, еще в промежутке деловые разговоры о литературной повседневщине, а в письме: «Пожалуйста, не сплетничайте, покойник этого ужасно не любил». Это – давнишнее требование М – го: «поэт должен подгонять время». И вот он уже смотрит на свои предсмертные строки глазами послезавтрашнего читателя. Это письмо всеми своими мотивами и самая смерть М-го так тесно сплетены с его поэзией, что их можно читать только в ее контексте.

Поэтическое творчество М-го от первых стихов в «Пощечине собственному вкусу» до последних строк едино и неделимо. Диалектическое развитие единой темы. Необычайное единство символики. Однажды намеком брошенный символ далее развертывается, подается в ином ракурсе. Порою поэт непосредственно в стихах подчеркивает эту связь, отсылает к старшим вещам (например, в поэме «Про это» – к Человеку, а там – к ранним лирическим поэмам). Первоначально юмористически осмысленный образ потом подается вне такой мотивировки, или же напротив, мотив, развернутый патетически, повторяется в пародийном аспекте. Это не надругательство над вчерашней верой, это два плана единой символики – трагический и комедийный, как в средневековом театре. Единая целеустремленность управляет символами. «Новый разгромим по миру миф».

Мифология Маяковского?

Первый сборник его стихов называется «Я». Владимир Маяковский не только герой его первой театральной пьесы, но и заглавие этой трагедии, а также заголовок его последнего собрания сочинений. «Себе любимому» посвящает стихи автор. Когда М. работал над поэмой «Человек», он говорил: «Хочу дать просто человека, человека вообще, но чтобы не андреевские отвлеченности, а подлинный Иван, который двигает руками, ест щи, который непосредственно чувствуется». Но М-му непосредственно дано только самочувствие. В статье Троцкого о М-м (умная статья, сказал поэт) – очень верно: «Чтобы поднять человека, он возводит его в М-го. Как грек был антопоморфистом, наивно уподоблял себе силы природы, так наш поэт, Маякоморфист, заселяет самим собою площади, улицы и поля революции». Даже когда в поэме М-го в роли героя выступает 150.000.000-ный коллектив, он претворяется в единого собирательного Ивана, сказочного богатыря, который в свою очередь приобретает знакомые черты поэтова Я. В черновиках поэмы это Я прорывается еще откровеннее.[246]

Вообще Я поэта не исчерпано и не охвачено эмпирической реальностью. М. проходит в одной из своих «бесчисленных душ». В его мускулы пришел себя одеть «бунта вечного дух непреклонный», невменяемый дух без имени и отчества, «из будущего времени просто человек». «И чувствую – я для меня мало. Кто-то из меня вырывается упрямо». Томление в тесноте положенного предела, воля к преодолению статических рамок – непрерывно варьируемый М-м мотив. Никакому логову мира не вместить поэта и разнузданную орду его желаний. «Загнанный в земной загон, влачу дневное иго я».

«Оковала земля окаянная». Тоска Петра Великого – «узника, закованного в собственном городе». Туши губерний, лезущие «из намеченных губернатором зон». Клетка блокады превращается в стихах М-го в мировой застенок, разрушаемый космическим порывом «за радужные заката скважины». Революционный призыв поэта обращен ко всякому, «кому нестерпимо и тесно», «кто плакал оттого, что петли полдней туги». Я поэта – это таран, тарахтящий в запретное Будущее, это «брошенная за последний предел» воля к воплощению Будущего, к абсолютной полноте бытия: «надо вырвать радость у грядущих дней».