Тим слушал удивительную повесть о не разбирающей дорог самоотверженности, и у него самого щипало в носу.

– А что, если они обе вернутся? – спросил он, воображение заставило его надеяться на лучший исход. – Ведь никто не видел того, как они умерли?

– Никто не видел, – едва слышно ответила ему Амалия Павловна. – Потому как иногда видеть не обязательно, чтобы знать, – и добавила уже громче: – Если они все же вернутся, я думаю, Тимофей, вы сможете встретить их достойно и достойно все объяснить. Хотя это будет нелегко… – Амалия Павловна осеклась, словно ее окликнул призрак Паламида Оберштейна. Однако она повторила: – Это будет нелегко. Но лишь бы было.

– Лишь бы было, – точно эхо проговорил за ней Тим. Он тоже сегодня узнал, что значит навсегда потерять кого‑то. Затем, не желая для своей грусти торжества, вновь поворотился к Карлу Розену: – Однажды я дал себе зарок. Потом я про него позабыл, но вот теперь вспомнил. Если я выполню наказ Фавна и сделаюсь, как настоящий радетель, то непременно подойду к первому встреченному мной человеку, чтобы спросить. Какова ваша вера?

Карлуша несколько потерялся от неожиданной смены направления разговора, дернул себя за совсем уж растрепавшийся вихор. Никто не спешил ему на помощь, даже отважная барышня Вероника не рвалась сейчас покрасоваться перед своим обожаемым бардом. И правильно, его спросили, ему и отвечать. В этом вопросе очень важно не столько то, о чем спрашивают, сколько то, у кого спрашивают, ибо последнее означает доверие.

– Как вам сказать. Поймите для начала главное. Веры в буквальном ее понимании в Новом мире не существует. Мы не молимся богам, но ищем их. Не преклоняясь слепо, но проверяя воображение познанием. Sapere aude! Имей смелость пользоваться собственным разумом! Что же касается версий начала и конца мироздания, равно и бесконечности оного, то их великое множество, и у каждого, пожалуй, своя. Я лично считаю, человечество есть часть божественного плана, крайняя задача которого – полноценное воспитание новых творцов или богов, если угодно. Мы словно проходим ступени в школе, нерадивые возвращаются на второй срок, преуспевшие переходят на следующую ступень. Какая она, эта школа, я не знаю, ибо сам пока сижу не в первом даже, но в нулевом уровне. Таким образом, шаг за шагом, умирая и возрождаясь, отдавая и приобретая, мы своим естественным ходом движемся к тому, чтобы стать совершенными существами. Чтобы, в свою очередь, созидать свои миры и вселять в них разумную искру. У Гортензия, например, иная теория, сильно отличная от моей.

– Вернее верного и верно наверняка, – заулыбался длиннолицый весельчак, – у каждого свое. Здесь и есть самая высшая свобода – иметь свою собственную веру. В этом заключено главное отличие человека верующего от особи‑фанатика. Верующий человек говорит всегда: «так может быть». Напротив, фанатичный приверженец скажет: «так должно быть». Скажет, а потом, не задумываясь, прольет чужую кровь, ибо «должно быть» всегда одно и не терпит себе соперников, даже когда вещает заведомую ложь.

Дальше Тим слушал уже вполуха, он узнал, что хотел, и теперь думал про себя, что не вполне согласен. «Должно быть» потому и одно, что таково есть на самом деле. Он знает это, и Фавн это знал. Вот только как объяснить тем, кто сильно отличен от него и от Фавна? Никак. Потому что объяснять этого не надо. Подсказало ему внутреннее тайное чувство. И впервые он с осознанной уверенностью подчинился.

Впрочем, у него хватает и своих забот. Не все ладно с Аникой – девушка дичилась, ни в какую не соглашалась покинуть отведенный ей угол дома. Не действовали ни пылкие уговоры, ни личный, наглядный пример Тима, она не желала узнавать Новый мир, и вообще никого не желала узнавать, кроме своего любимого. Придется приложить немало труда, прежде чем он сможет добиться хоть какого‑то отклика на окружающую ее, чуждую реальность. Ему уже пытались осторожно намекать, что усилия те произойдут вовсе бесполезными. Но он верил в себя и верил в Анику. Среди Носителей не принято заключать браки и вообще не существует ничего похожего на скрепленные заветом отношения – никто не получает нарядных картинок в рамках, никто не клянется в верности. Потому что над личностью нет иного закона, кроме нее самой. Каждый имеет невозвратное право жить с тем, с кем ему хочется, сколько и когда ему хочется, и почти никто этим правом не пользуется из‑за чрезмерной щепетильности и нежелания быть виновником страданий другого. Слишком все запутано, но и распутывать ни к чему. Тим был готов принести своей Анике любые клятвы и готов был их сдержать. Вот только единственно он ни за что не позволит ей называться на поселковый манер тетушкой Ань или тетушкой Ни, ее имя отныне Анита Нилова, иного да не окажется впредь! Ему будет нелегко, ему будет порой неподъемным образом тяжко. Но как бы ни было тяжело, одного близкого человека Тим утратил в сегодняшний день. Повторения он не хотел и не собирался когда‑либо допустить.

На этом месте раздумий Тима прервали – Ниночка Аристова просила у него позволения осмотреть здешнее книжное хранилище, по слухам, самое значительное домашнее собрание в среднеевропейской полосе. Сначала Тим не понял, но скоро сообразил. Ведь он отныне хозяин «Монады» и потому вежливость требует. В изысканных словесных выражениях, еще непривычных на вкус, он пригласил всех желающих и сам вызвался впереди проводить. Именно с этого мгновения вся последующая его жизнь как бы незримо перешла на новую орбиту своего постоянного вращения.

Приглушенные, шепчущиеся и шелестящие тревожно голоса долго раздавались по гулкому пространству дома. Игнатий Христофорович и госпожа Понс не торопясь цедили грушевый настой, уже почти холодный, и внимали нестройному отдаленному гомону, похожему на жалобы подбитых с крыла райских птиц. Они все еще не сказали друг другу ни единого слова. Пока, наконец, разжевав хмуро стиснутые губы, старый хозяин «Пересвета» не произнес:

– Как ты думаешь, Альда? Мы добились, чего хотели, отделив от себя Вольер?

– Не могу тебе сказать, Игнатий. Я бы спросила не так. Добились ли мы вообще чего‑нибудь?

Действительно. Она права. Добились ли мы вообще чего‑нибудь? Игнатий Христофорович уныло заглянул внутрь остывшей, грубой глиняной чашки. Мутно‑масляная, пахнувшая сладко подгнившей листвой жидкость равнодушно колыхалась на ее дне. Что же…

Один из самых известных старинных коанов дзен‑буддизма вопрошает своих адептов:

«Вы очень хорошо знаете звук двух хлопающих ладоней. Скажите мне, какой звук хлопка одной ладони?»

Правильным ответом будет молчание

КОНЕЦ

Придворный кабинет‑секретарь разбудил его на рассвете. Император Джордан встал с тяжелой головой и хмурым мироощущением. Подобное настроение обычно посещало его, когда большое дело уже сделано и остается поставить в конце решающую, жирную точку. Третий император Великих Объединенных Американских Штатов – последнее слово всегда было за ним, равно и первое тоже.

Произнеся короткую молитву, он вышел под мозаичные своды наружной галереи в одном ночном одеянии. Это был неспешный ритуал, каждое утро без исключений, в дождь и снегопад, в жару и холод он обязал себя проводить именно несколько минут послесония на открытом воздухе. Дабы в полной мере ощутить: государство есть прежде всего личность императора, живое воплощение власти, порядка и справедливости.