— О ком ты?

— О Клариссе Маккинни. Ты ведь сам ее так назвал.

— Твоя кузина — шлюха? Мне что-то не совсем ясен смысл твоих слов.

— Готова просветить тебя на сей счет.

Усевшись на постели, Олимпия повернулась к деверю.

— Это с нее Бернини ваял святую Терезу. Неужели тебе не бросилось в глаза сходство?

— Сейчас, когда ты об это рассказала, — да, Боже мой, конечно! — Иннокентий, разволновавшись, тоже уселся повыше на подушке. — Иногда, когда я преклоняю колено в церкви Санта-Мария-делла-Витториа у алтаря, невольно спрашиваю себя, кого же мне напоминает мраморный лик. Теперь я прозрел!

— От нее надо отделаться, выгнать, пока сама не сбежала! Луиджи Бернини мне сегодня рассказал о том, что она готовит побег, а помогает ей в этом кавальере.

— Она намерена бежать? С Бернини? — изумленно вопросил Иннокентий. — А почему она надумала бежать?

— А что, разве так сложно понять почему? — вопросом на вопрос ответила Олимпия. — Чтобы уйти от заслуженной ответственности! Ей ведь каждую минуту приходится опасаться, что ее разоблачат как шлюшку кавальере. Ведь этот разгул похоти своими глазами видела не одна тысяча людей.

— Да смилостивится Господь над ее грешной душой! — крестясь, воскликнул Иннокентий.

— Душой — возможно, но не над телом!

Слова Олимпии эхом повисли в полумраке опочивальни. Оба молчали. Почему Иннокентий никак не отреагировал на ее слова? Почему хотя бы кивком не подтвердил свое согласие? По его тяжелому дыханию Олимпия заключила, что Иннокентий что-то обдумывает. Наконец он повернул к ней свой уродливый лик и опасливо, будто страшась ответа, спросил:

— Стало быть, она солгала мне, говоря о тебе?

Олимпия невольно вздрогнула.

— Она говорила с тобой обо мне? А что именно?

— Ты, дескать, распускаешь по Риму слухи о том, что ты, мол, его единственная владычица. И посему можешь себе позволить все, что тебе заблагорассудится. Что ты поставила себя над всеми в этом городе и даже над папой.

— Грязная, мерзкая, лживая тварь! — прошипела разъяренная Олимпия. — Вот какова ее благодарность! Как я могла приветить ее под своим кровом? — Впрочем, уже в следующее мгновение самообладание вернулось к ней. — Надеюсь, ваше святейшество, вы понимаете, что подобного я никогда не высказывала.

— На самом деле не высказывала?

Чувствуя в темноте его испытующий взор, Олимпия невольно сжала кулаки. Как же досадно и отвратительно постоянно направлять это ничтожество, которое без нее и шагу ступить не решалось! Но сколько бы Олимпия ни презирала его, он — папа, а она всего лишь женщина и без его могущества станет никем, несмотря на все свои тщеславные планы. Вот потому-то она и прикована к этому старику, как некогда Петр к двум римским наемникам. Она не могла обойтись без того, кто, в свою очередь, не мог обойтись без нее.

— Да как бы я осмелилась на подобное, ваше святейшество? Сказать такое о вас — наместнике Бога на земле?

— Поклянись! — скрипучим голосом велел папа, возложив свою тяжелую руку ей на голову. — Поклянись, чтобы я мог верить твоим словам!

— Да, вы — верховный правитель Рима, — повторила Олимпия, уступая давлению руки и склоняясь над его коленями, чтобы дать клятву, которую он требовал от нее. — Вы — папа Иннокентий X, верховный правитель Рима.

Задрав ночную рубашку папы, она припала губами к его животу.

— Hoc ets corpus! — простонал Иннокентий, выпячивая живот.

Как же омерзительная была для нее эта процедура! Почувствовав, как Иннокентий силится прижать ее голову ниже, Олимпия закрыла глаза.

— Аминь! — произнесла она, готовая принять в себя плоть своего повелителя.

* * *

На следующее утро, выйдя из церкви Санта-Мария-делла-Витториа, Кларисса заметила поджидавший ее экипаж. У нее заколотилось сердце. Именно так она и представляла себе счастье: карета с занавешенными окнами, бешеная скачка по незнакомым улицам.

И вот этот экипаж перед ней! Но где же Лоренцо? Оглядевшись, она никого не заметила, и тут отворилась дверца кареты и высунувшаяся рука махнула ей.

Слава Богу!

Подобрав подол платья, Кларисса бросилась вниз по ступенькам паперти.

1655–1667

На улицах и площадях Рима неистовствовала толпа. Жители забаррикадировали двери и ворота, князья, кардиналы и епископы выставляли посты у своих палаццо, покидая стены жилищ, люди вооружались чем могли. Повсюду в городе грабили дома, штурмом брали церкви, оскверняли памятники. Над полыхавшими амбарами с зерном и складами с провизией раздавались вопли: «Папа умер! Папа умер!»

Отстранившись от хаоса, Франческо Борромини прощался с Иннокентием X, отдавая почившему вечным сном понтифику дань уважения и признательности. Теперь он остался совершенно один в Риме. Сначала из его жизни исчезла та единственная, хоть что-то значившая для него, и вот теперь в возрасте пятидесяти шести лет от роду он лишился того, кого мог по праву считать своим отцом.

Но в каком же убогом и недостойном усопшего месте происходило это прощание! Останки папы покоились в сарае, где рабочие хранили инструменты, позади ризницы собора Святого Петра. При них сидел один из рабочих, в задачу которого входило отгонять лопатой полчища крыс, атаковавших тело покойного. После того как в соборе отслужили девять заупокойных месс, на десятый после кончины папы Иннокентия день его бренные останки надлежало предать земле, однако состоятельная семья Памфили наотрез отказалась оплатить простой деревянный гроб, в каких, согласно давнему обычаю, хоронили глав святой церкви, хотя испокон веку повелось, что эту статью расходов брали на себя ближайшие родственники понтифика. Ни донна Олимпия, ссылавшаяся на то, что она, дескать, «бедная вдова», ни ее сын Камильо не изъявили желания дать хотя бы грош на погребение папы. В результате так и не преданное земле тело усопшего продолжало разлагаться в сарае.

В мерцающем свете сальной свечи Франческо проговаривал слова молитв. Он сознавал, что смерть папы — не только конец целой эпохи; смерть этого истового католика и наместника Бога на земле означала коренной поворот и в его, Франческо, жизни. Всеми крупными заказами последних лет Борромини был обязан его святейшеству. И провал с возведением фонтана оставался, собственно, недоразумением, но отнюдь не катастрофой и даже не неприятностью. Папа до последнего вздоха благоволил к нему, и лучшее тому доказательство — поручение возвести Форум Памфили.

Франческо отпихнул ногой крысу. Что же теперь будет? Иннокентий был по натуре своей близок Борромини, являясь человеком не слова, а дела. Тщеславие, имевшееся в избытке и у одного, и у другого, помогало им вопреки всем трудностям доводить начатое до конца и, не останавливаясь на достигнутом, тотчас же браться за новое дело. В образе обновленной пьяцца Навона и Санта-Агнезе рождался противовес собору Святого Петра и Ватикану, превосходивший первоначальный образец: то был образ некоего идеального места — при виде этих сооружений у людей должны были разбегаться глаза. А какую превосходную идею он предложил папе! Иннокентий был поражен, он клятвенно обещал, что мир затаит дыхание, увидев такое. Франческо решил посвятить свой замысел увековечению и прославлению этого человека, и обновленная пьяцца Навона стала памятником на вечные времена — памятником папе, но не княгине.