— Куда это ты собралась? — недоумевал Камильо, когда донна Олимпия с помощью дюжины слуг спешно упаковывала самое необходимое для отъезда. — Неужели тебя чума напугала? Так она свирепствует в Сицилии, и нет ни малейших опасений, что переберется через море, поэтому…

— Какое мне дело до чумы! — огрызнулась на него мать. — Александр отправляет меня в ссылку!

— В ссылку? Александр? Тебя? Мне всегда казалось, что Фабпо Киджи — наш друг. Ты ведь сама содействовала его и избранию! Как же так? — Он тут же схватил кусочек своего излюбленного торта, как обычно, услужливо поднесенного лакеем. — Если бы ты не дала взятку кардиналу Сакетти, чтобы он снял свою кандидатуру, сегодня на папском троне сидел бы этот старый безвредный хрыч, но уж никак не Александр.

— Да-да, верно, тут я просчиталась, и не на шутку, — со вздохом произнесла Олимпия.

— Какая чудовищная неблагодарность! И он еще называет себя святейшеством! Отвратительно! Аппетит, и тот пропадает! — Сказав это, Камильо потянулся за новой порцией торта. — Ты считаешь, что тебе все же лучше уехать из Рима?

— Можешь хоть на секунду перестать есть? — вместо ответа прошипела Олимпия. — Сколько тебе раз говорить? Посмотри на себя — разнесло, как борова!

Голос Олимпии срывался на крик. Слуги испуганно переглядывались, будто ожидая порки. Но уже в следующее мгновение злоба сменилась сочувствием. Боже, ну разве ее Камильо виноват в том, что Александр ополчился на нее? Ласково потрепав сына по щеке, она поцеловала его в лоб.

— Ах, прости, у меня голова кругом идет от всех этих забот. В том числе и о тебе.

— Ты хочешь сказать, что… и мне необходимо… уехать из города? — заикаясь, пролепетал Камильо.

— Боже избави! Твое место здесь. Ты должен следить за тем, чтобы нас не ограбили, пока я буду в Витербо. Находясь там, я постараюсь, чтобы все было решено по справедливости.

Вот в ней, — она кивнула на толстенную кожаную папку, — все необходимые бумаги, кроме того, я отдельно перечислила, что тебе предстоит предпринять, а еще там имеется доверенность на распоряжение финансами семьи. Кто знает, пройдет неделя-другая, и вся эта суматоха уляжется, может, и процесс не начнется. А пока что нам лучше быть подальше от любопытных взоров и вести себя так, словно мы решили покориться воле папы.

И тут донна Олимпия поняла, что Камильо просто не потянуть эту гору забот и хлопот. Боже, да ему едва успело перевалить за тридцать — он же совсем ребенок! Взяв сына за руки, она участливо спросила:

— Ну как? Справишься?

Камильо ответил с ухмылкой:

— Если у меня будут твои полномочия, это означает, что я буду иметь право и распоряжаться всеми финансами семьи Памфили?

Глаза ее сына заблестели, будто при виде жареного гуся на столе.

— И это единственное, что тебя волнует? — ответила она, стараясь подавить вновь накатившую ярость.

Лоб Камильо прорезали морщины.

— Нет, тут есть и еще кое-что, — ответил он. — Как быть с княгиней на период твоего отсутствия?

— Вот это умный вопрос! — воскликнула донна Олимпия. — Хорошо, что ты его не упустил, а то я совершенно забыла о ней. — И жестко посмотрела на сына. — Позаботься о том, чтобы эта тварь и впредь оставалась там! А я после возвращения уж позабочусь о ней как полагается. Однако мне надо спешить. Перед отъездом необходимо уладить еще один важный вопрос.

— О Боже, помоги мне!

Подавляя зевок, одна из сестер затянула начало молитвы, и община отозвалась жиденьким хором: «Господь, поторопись помочь мне!»

Как всегда, по вечерам в час девятый монахини собирались в церкви для завершения дня полуночной, последней из семи ежечасных молитв, освящавших заведенный в этом монастыре порядок. Однако одна из достойных женщин вот уже неделю как была исключена из сообщества воздающих хвалу Господу: сестра Кьяра. В миру — леди Маккинни. Подобно прокаженной, вынуждена она была стоять отдельно от всех в темноте, превозмогая холод в сандалиях на босу ногу, вполголоса вторя доносящейся из-за дверей храма хвале триединому Господу. «Славим Отца, и Сына, и Святого Духа!»

Постепенно обретая душевное спокойствие в молитве, Кларисса, однако, не могла обрести спокойствия внешнего, поскольку в храме этом, по-видимому, давным-давно забыли о благоговейном трепете, даруемом молитвой, как, впрочем, и о благочестии. Вместо того чтобы отдаться ходу часов службы, дабы побороть в себе искушение соблазнами дня, монахини, казалось, только сейчас и оживали. Протирая глаза от сна, в котором пребывало большинство из них с самой вечерней трапезы, они рассеянно и невпопад подпевали звучащему канону, хихикали, перешептывались во время чтения псалма проповедником. О благоговейном настрое и душевной умиротворенности по завершении молитвы и говорить не приходилось — монахиням явно не терпелось поскорее принять благословение, дабы воспользоваться — по своему, разумеется, усмотрению и вполне на мирской манер — немногими часами между полунощной и хвалитнами, когда слово Божье умолкало.

— Benedicat vos omnipotens Deus: Pater et Filius et Spiritus sanctus!

— Аминь!

С громким скрежетом отворились врата церкви. Как требовала того суровая епитимья, наложенная на Клариссу аббатом Анджело, она сразу же пала ниц. Через нее второпях переступали остальные монахини, разбегавшиеся по своим кельям, даже не соизволив произнести Benedicte в ответ на приветствие Клариссы.

Лишь после того как храм покинула последняя из сестер, Клариссе дозволялось подняться. Отряхнув пыль с одежды, она под неусыпным взором сестры Летиции, пожилой монахини, которой строжайше воспрещалось даже перемолвиться словом с Клариссой, вернулась к себе в келью, кою надзирательница, молчаливым кивком распрощавшись с ней, заперла на остаток ночи.

Кларисса опустилась на грубо сколоченный табурет для ног, вместе со столом и узкой лежанкой, поверх которой был постелен набитый соломой тюфяк, составлявший обстановку кельи. Подперев руками подбородок, она стала смотреть через зарешеченное окошко на поблескивающий в лунном свете изгиб лесной речушки, на раскачиваемые ночным ветром кроны деревьев. Местность эта на многие мили вокруг казалась необитаемой. Лишь в рыбацкой хижине по ту сторону реки трепетал еле различимый свет. Кларисса представления не имела, где располагался этот монастырь. В нем пребывали многие из представительниц ордена босоногих, но едва ли среди них нашлась бы хоть одна, решившая всецело посвятить жизнь служению Богу. Большинство очутились в этом захудалом, отдаленном месте лишь потому, что стали в тягость своим римским семьям — по различным причинам.

В раздумье Кларисса зажгла свечу. Княгиня тоже оказалась здесь, поскольку стала кому-то в тягость. Четыре года миновали с тех пор, как по распоряжению донны Олимпии ее похитили у церкви Санта-Мария-делла-Витториа. В самый первый день, сразу же по прибытии в монастырь у нее отобрали одежду, заставив натянуть подпоясанный грубой вервью серый балахон монашеского ордена. Прикрыв лицо до самых глаз покрывалом, чтобы ни один волос не был доступен чужому взору, она дала обет вечной бедности, послушания и, разумеется, воздержания. И хотя уровень знаний и умений Клариссы вполне позволял ей претендовать на должность служки, приглядывающей за кладовой, или даже счетовода, ей решили доверить библиотеку, и с тех пор она не покидала пределы монастыря. За ней надзирал сам аббат, человек, верный донне Олимпии, который в свое время помог той избавиться от законного супруга. Раз в месяц донна Олимпия лично появлялась в монастыре, дабы справиться у него о судьбе Клариссы и убедиться, что княгиня по-прежнему под надежным присмотром. Пару раз Кларисса видела издали свою кузину, но та не удостоила ее даже взглядом.