народа и был в той же мере немощен, как Лейз – силен. И все-таки он пошел в тюрьму, притом в английскую, в сравнении с которой ваши немецкие могут быть названы богадельнями. Он знал, что будет там медленно, жутко и мучительно умирать, – и все же пошел туда. И даже рук на себя не наложил!

– Что за причина спасла вас? – поинтересовался я.

Оскар Уайльд посмотрел на меня – он, как видно, хотел, чтобы я предложил ему этот вопрос, – и медленно, чеканно проговорил:

– Причину вы недавно сами назвали: потому что все это – сон, который снится о нас кому-то чужому.

Я воззрился на него; он выдержал этот мой взгляд.

– Да, – продолжал он, – истинно так. Я просил вас прийти сюда, чтобы это объяснить.

Он посмотрел вниз, на воду; казалось, что он прислушивается к прибою. Несколько раз он потер указательным пальцем левой руки колено, как будто хотел выписать на нем какие-то литеры. Через некоторое время, не глядя на меня, он спросил:

– Вы выслушаете меня?

– Что за вопрос, конечно.

Оскар Уайльд несколько раз глубоко вздохнул.

– Я мог и не пойти в тюрьму. Уже в первый день судебного расследования один из моих друзей передал мне незаметно револьвер – тот самый, из которого застрелился Сирил Грэхэм[31]. Это был красивый миниатюрный пистолетик, украшенный гербом и вензелем герцогини Нортумберлендской, инкрустированный рубинами и бериллами, – оружие вполне достойное того, чтобы из него оборвать жизнь Оскара Уайльда. Когда после суда я вернулся в тюрьму, провертел его в руках несколько часов кряду, сидя в камере. Я взял его с собой в постель, положил подле и спокойно уснул, уверенный в своем друге, который в любой миг мог вырвать меня из рук закона – в том случае, если суд признает меня виновным, чего я тогда еще не считал возможным.

В ту ночь мне явился странный сон. Я увидел около себя какое-то необыкновенное создание – мягкую, моллюскообразную массу, переходящую кверху в карикатурную морду. Это нечто не имело ни рук, ни ног – оно казалось большой головой, овальной и скользкой, из которой в любой момент могли прорасти во все стороны такие же овально-скользкие конечности. Этот живой студень имел белесо-зеленую, почти прозрачную окраску с узором разбегающихся по телу пигментных полос. И с этим существом я разговаривал – не ведаю сам о чем, но наша беседа делалась все оживленнее. Наконец, оно презрительно хмыкнуло и выпалило:

– Однако убирайся – ни к чему с тобой больше болтать!..

– Что? – изумился я. – Вот так вести! Какую дерзость позволяет себе фантом, который является ничем иным, как моим удивительным сновидением!

Морда растянулась в широкую гримасу, скукожилась и прокудахтала:

– Смотри-ка! Разве я – твое сновидение? Нет, мой бедный друг, как раз наоборот: мне снишься ты, и ты – не более чем маленькая точка на полотне моей грезы. – Тварь залилась бессмысленным смехом – вся она сошлась в кожистую маску, растянутую глупой улыбкой, – и потом исчезла, оставив после себя лишь трепещущий в воздухе призрак.

На следующий день председатель во время заседания суда спросил меня по делу Паркера:

– Итак, вам нравится с молодыми людьми из народа ужинать по вечерам?

Я ответил:

– Да! Во всяком случае, больше, чем подвергаться здесь допросу.

При этом ответе публика, находящаяся в зале, разразилась громким смехом. Судья сделал выговор и пригрозил в случае повторения очистить зал от зрителей. Обернувшись – впервые за все время – к задней половине зала, отведенной для публики, я не заметил ни одного человека – все пространство занимало это ужасное, уродливое существо: коварная гримаса, мучившая меня всю ночь, растянулась по всей этой массе. Я провел рукой по лицу. Возможно ли, что все это – только комедия, вздор, который снится этому созданию?

В это время судья предложил еще один вопрос, на который ответил один из моих защитников. С задних рядов снова раздался приглушенный смех. Тварь, казалось, кривила и без того уродливые черты свои и испускала кудахчущие звуки. Я судорожно сморгнул, а затем пристально посмотрел назад. Теперь-то я заметил людей на скамьях; вот сидит мой издатель Джон Лэйн, вот – леди Уэлсберри, а рядом с ней – молодой Холмс. Но в них – под ними – присутствовало это омерзительное создание. От него будто бы и исходил этот общий гогот.

Я принудил себя отвернуться, забыть о том, что увидел, однако я больше не мог бдительно следить за процессом, потому что спиной чувствовал эту бесчестную усмешку позади себя; никуда от нее было не деться. Присяжные заседатели вынесли обвинительный приговор. Четыре коневода, пятеро торговцев ватой, мукой и виски, два школьных учителя и один почтенный мясник определили Оскара Уайльда в каторжную тюрьму. Это было, как ни крути, весьма курьезно.

Оскар Уайльд прервал рассказ и засмеялся, швырнув несколько камешков в воду.

– Ну, правда ведь высший класс? О, эти маленькие головы! Знаете ли вы, что суд – любой суд! – это самый демократичный и плебейский аппарат, какой существует только на свете? Лишь простолюдин имеет привилегию быть осужденным разумно и соразмерно и получить здравый приговор. Судьи должны стоять выше подсудимого – и так должно быть всегда! Но мы?.. Ни с одним из моих судей я раньше не обменялся ни словом; никто из них не знал ни единой строчки моих произведений – да и к чему? Все равно они бы их не поняли. И эти добрейшие честные люди, эти бедные букашки должны были по принадлежащему им праву послать Оскара Уайльда в каторжную тюрьму. Забавно, жутко забавно!

Эта мысль занимала меня, когда я снова попал в свою камеру. Я играл ей, варьировал ее, составил из нее полдюжины афоризмов, из которых каждый стоил больше, чем жизнь всех присяжных заседателей в Англии во время славного царствования доброй королевы. И я заснул, развеселый и очень довольный; мои афоризмы действительно были чудо как хороши, небывало хороши!

Для каждого осужденного на несколько лет каторжной тюрьмы сознательная жизнь, говорят, – мучение, а сон – благодать. Но для меня все сложилось с точностью до наоборот. Едва я засыпал, как навязчивая тестообразная тварь материализовывалась около меня.

– Ты, – говорила она, корча гримасы, – очень потешное сновидение, Оскар!

– Уходи! – кричал я. – Ты надоела мне! Не выношу таких спесивых рож в своих снах!

– Одну и ту же глупость толчешь ты в ступе, – добродушно смеялось это существо. – Это ведь ты – мой сон, а не я – твой!

– А я тебе говорю – не так все, не так! – кричал я.

– Ты заблуждаешься, – веско заявлял мой фантомный мучитель.

Тут начинались у нас длинные разборки, в ходе которых один старался переубедить другого. Это создание опровергало