жутковатое впечатление своей реалистичностью и лично мне напомнило невольно картину Маттиаса Грюневальда, хотя, казалось, между тем и этим образами не было ничего общего. Отношение художников к своим произведениям было совершенно различное: по-видимому, резчика по дереву не вдохновляли сострадание и сочувствие к мучениям Спасителя, а скорее какая-то ненависть, какое-то самоуслаждение созерцанием этих мук. Работа была самая тонкая, без преувеличения шедевральная.

От старика не укрылся мой восторг.

– Шкатулка принадлежит вам, – сказал он спокойно.

Я схватил шкатулку обеими руками:

– Вы мне ее дарите?

Он засмеялся:

– Дарю? Нет! Но ведь я продал вам свой рассказ, а шкатулка и есть моя история.

Я стал рыться в марках – треугольных и прямоугольных перламутровых пластинках с темным металлическим блеском. На каждой марке с обеих сторон была маленькая картинка, искусно выгравированная.

– Может, поясните все это? – спросил я.

– Марки и есть пояснения! Если разложите их в верном порядке, сможете прочесть мой рассказ как по книге. Но теперь захлопните шкатулку и слушайте. Налей, Дэвла!

Служка наполнил нам бокалы, мы выпили. Он набил также трубку своего господина, зажег ее, подал ему. Старик затянулся и выпустил изо рта целое облако едкого дыма. Потом он откинулся в кресле и дал прислуге знак, чтобы они махали опахалами.

– Видите ли, – начал он, – вам совершенно верно сказал капитан Дюфресн, или как его там звали: этот дом действительно заслужил звание «бунгало легиона». Здесь офицеры ели и пили; очень часто я приглашал и простых солдат сюда, на веранду. Верьте, что мне очень часто приходилось встречать интересных типов: людей, прошедших через огонь и воду и наряду с ними – детишек, ищущих лишь материнской ласки. Легион был для меня настоящим музеем, фолиантом, в котором я всегда находил новые сказки и приключения. Молодые все рассказывали мне; они были рады, когда им удавалось застать меня одного, и тогда раскрывали мне душу. Видите ли, это действительно правда, что легионеры любили меня не только за мое вино и за несколько дней отдыха у меня в доме.

Вы знаете этих людей и знаете, что они привыкли считать своей собственностью все, что только им попадается на глаза, что ни один офицер и ни один солдат не задумается в одно мгновение прикарманить себе то, что ему понравится и что плохо лежит. И что же, в течение двадцати лет только один легионер однажды украл у меня что-то, и товарищи убили бы его, если бы я сам не заступился. Вы этому не верите? Да и я сам не поверил бы этому, если бы кто-то другой рассказал мне это. Эти люди действительно любили меня, и любили потому, что чувствовали – и я искренно люблю их. Как так получилось? Как вам сказать? Понемногу. У меня нет ни жены, ни детей, и я живу здесь один долгие годы. Легион – это было единственное, что напоминало о родине, что хоть немножко делало для меня Светлый Поток немецким, несмотря на французский флаг. Я знаю, все приличные граждане у нас на родине зовут легион сбродом, считают легионеров жалкими отбросами нации, подонками каторги, пригодными только для смерти. Но отбросы, которые Германия выбрасывает на мои берега, эти подонки, никуда не годные на нашей прекрасно организованной родине, скрывают среди себя шлак таких редких цветов, что сердце мое радовалось при виде его. Шлак! За него не дал бы и гроша ювелир, который продает громадные бриллианты в толстых золотых кольцах богачам. Но дети собирают шлак на берегу. Дети и такие старые дураки, как я, да еще сумасшедшие писатели, как вы, которые то и другое вместе – дети и дураки! Для нас сей шлак имеет большую цену; мы не хотим, чтобы он пропал зазря. Но легионеры все же погибают. Неизбежно, один за другим. И та обстановка, при которой они погибают, терпя нечеловеческие муки и страдания, нечто такое, к чему нельзя привыкнуть, нельзя перенести. Мать еще может видеть, как умирают один за другим ее дети, двое или трое. Когда наступит конец, ее горе рано или поздно притупится. Но я отец легиона, видел, как умирают тысячи детей. Они умирали каждый месяц, каждую неделю. И я не мог ничем помочь, ничем. Вот видите ли, потому-то я и собиратель: я не в состоянии больше видеть, как умирают мои дети. И как они умирали!

Тогда французы не заходили еще так глубоко в страну, как нынче. Крайняя стоянка находилась лишь в трех днях езды отсюда вверх по Красной реке. Но даже в Эдгархафене и в окрестностях стоянки были опасны. Дизентерия и тиф свирепствовали в здешних краях, и это я еще не говорю о тропической анемии. Вам знакома эта болезнь – известно, как мрут от нее. Появляется легкий, едва заметный жар, от которого пульс бьется чуть-чуть скорее обыкновенного, но этот жар не проходит ни днем ни ночью. Аппетит уходит, больной становится капризным. Хочется спать, спать, пока наконец не появится призрак смерти, и больной радуется этому, ибо надеется выспаться вволю. Те, кто умерли от анемии, остались в выигрыше в сравнении с погибшими иным образом. Конечно, нет никакого удовольствия умереть от отравленной стрелы, но тут, по крайней мере, смерть приходит быстро. Немногие умерли так – быть может, один из тысячи. Такой участи могли лишь позавидовать другие, кто живыми попались в руки желтым собакам. Был некий Карл Маттис, немецкий дезертир, кирасир, капрал первого батальона, красивый парень, который не знал страха. Когда стоянка Гамбетты была осаждена неприятелем, он взялся с двумя другими легионерами пробиться сквозь неприятеля и принести известия в Эдгархафен. Однако ночью их перехватили, одного убили. Маттису прострелили колено; тогда он послал своего товарища дольше, а сам боролся против взвода китайцев, в течение двух часов прикрывая бегство товарища. Наконец они поймали Маттиса, связали ему руки и ноги и привязали его к стволу дерева, там, на плоском берегу реки. Три дня он там лежал, пока наконец его съели крокодилы, медленно, кусок за куском; и все-таки эти страшные животные были милосерднее своих двуногих земляков. Год спустя желтые поймали Хендрика Ольденкотта из Маастрихта, здоровенного детину под два метра ростом, чья невероятная сила и погубила его: будучи пьяным, переломил шею родному брату, как тростинку. Легион мог спасти его от каторги, но не от тех судий, которых он здесь нашел. Там, в саду, мы нашли его еще живого; китайцы разрезали ему брюхо, ворох кишок бросили в бочку с крысами – да так и оставили. Пока крысы рвали и глодали подачку, Хендрик мог следить за этим своими