Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Норман не знал, какая здесь глубина. Он мог только надеяться, что машина продолжит свой путь, пока не достигнет дна, откуда никто ее не достанет.
Он отвернулся, поморщившись. Ну что ж, эта часть работы сделана. Машина затонула в болоте. Корзина заперта в багажнике. Тело лежит внутри корзины Скорченное туловище и окровавленная голова…
Но он не может думать об этом. Он не должен думать об этом. Еще не вся работа выполнена.
И он выполнил эту работу, двигаясь словно автомат. В конторе нашел мыло и моющий порошок, щетку и ведро. Сантиметр за сантиметром, он выскреб ванную; потом настал черед душевой. Когда он сосредоточивал все внимание на том, чтобы ничего не пропустить, было не так тяжело, хотя запах заставлял желудок сжиматься.
После Норман снова внимательно осмотрел спальню. Удача все еще не покинула его: под кроватью он нашел сережку. Тогда, вечером, он не заметил в ее ушах сережек; но, наверное, она все же носила их. Может быть, серьга выпала, когда девушка распускала волосы. Если же нет, где-то здесь должна быть вторая. У Нормана глаза слипались от утомления, но он продолжил поиски. В комнате ничего не было: значит, серьга лежит где-то среди ее вещей, или осталась в ухе. Так или иначе, сейчас это не имеет никакого значения. Просто надо избавиться от находки. Завтра он бросит серьгу в болото.
Теперь остался только дом. Осталось вычистить умывальник в кухне.
Когда он вошел в холл, дедушкины часы показывали почти два часа. Глаза все время слипались, но он заставлял себя смывать пятна с верхнего края раковины. Потом стянул покрытые высохшей грязью башмаки, комбинезон, сорвал с себя куртку и носки и помылся. Вода была ледяной, но это не взбодрило его. Тело словно потеряло чувствительность.
Завтра утром он вернется на своей машине к тому месту, на нем будет та же одежда; неважно, что она заляпана грязью и тиной. Главное, нигде Не останется пятен крови. На его одежде, на его теле, на руках.
Ну вот. Он опять стал чистым. Его руки чисты. Он способен двигать онемевшими ногами, заставлять их нести онемевшее тело вверх по лестнице, в спальню; теперь юркнуть в постель и заснуть. Заснуть с чистыми руками…
Уже в спальне, натягивая пижаму, он вспомнил, что осталась еще одна проблема.
Мама не вернулась домой.
Она все еще бродила где-то, Бог знает где, посреди ночи. Он должен снова одеться и выйти из дома, он должен найти ее.
Должен? А почему?
Мысль прокралась в голову, когда оцепенение уже мягко, незаметно обволакивало сознание, волю и кутало их в шелковое покрывало тишины.
Почему он должен думать о Маме после всего, что она натворила? Возможно, ее уже забрали, или скоро заберут. Возможно, она даже выболтает все, что произошло. Но кто ей поверит? Нет доказательств, теперь уже нет. Ему просто надо все отрицать. Может быть, не придется делать даже этого, каждый, кто увидит маму, услышит ее дикие признания, поймет, что она полоумная. И тогда они запрут ее, запрут в комнате, от которой у нее не будет ключа, из которой она не сможет выбраться, как выбралась сегодня; и все кончится.
Раньше, вечером, такое не приходило ему в голову, он чувствовал себя по-другому, вспомнил Норман. Но все это было до того, как пришлось вновь зайти в ванную, до того, как пришлось откинуть занавески душевой и увидеть… страшное.
Это Мама во всем виновата, из-за нее он страдает. Из-за нее пострадала несчастная беззащитная девушка. Она взяла мясницкий тесак; этим тесаком Мама рубила и резала живую плоть — только маньяк способен на такое дикое зверство Надо смотреть правде в лицо. Она и есть маньяк. Она заслуживает того, чтобы ее изолировали, ее необходимо изолировать не только ради безопасности других, но и для ее собственного блага.
Если кто-нибудь подберет ее на дороге, он позаботится, чтобы все так и произошло.
Но на самом деле она вряд ли пойдет к шоссе. Скорее всего, Мама прячется где-то рядом с домом или во дворе. Может быть, она даже прокралась вслед за ним к болотам; следила за ним все это время. Да, если она действительно сошла с ума, все может случиться. Если Мама и вправду пошла за ним туда, возможно, она поскользнулась. Вполне возможно, там было совсем темно. Перед глазами встала картина: машина погружается в темную пучину, как в зыбучие пески.
Его мысли путались; он с трудом сознавал, что лежит в постели, уже давно лежит в постели, под одеялом. Но теперь он не размышлял, что делать дальше, и не думал о Маме, о том, где она сейчас. Теперь он в и- д е л ее. Да, он ясно видел ее, и в то же время чувствовал, что веки сомкнуты, и понимал, что лежит с закрытыми глазами.
Он смотрел на Маму; она была в трясине. Вот где она была, в трясине, свалилась в темноте со склона, и теперь ей не выбраться. Жидкая грязь пузырилась вокруг колен, она пыталась дотронуться до ветки, до чего-нибудь, чтобы вытянуть себя из болота; бесполезно. В трясину ушли бедра, платье задралось и облепило тело, собравшись складками между ног. Бесстыжий мальчишка, нельзя смотреть.
Но ему хотелось смотреть на нее, ему хотелось смотреть, как она погружается в мягкую, обволакивающескользкую, влажную темноту. Она заслужила это, она заслужила смерть в трясине, она уйдет в трясину вместе с несчастной, ни в чем не повинной девушкой. Так ей и надо. Еще немного, и он навеки избавится от той, и от другой — от жертвы и от убийцы, от Мамы, от ведьмы, шлюхи-Мамы, она будет там в грязной липкой жиже, пусть так будет, пусть она утонет в отвратительной грязи…
Теперь жижа поднялась выше ее груди, нельзя думать о таких вещах, он никогда не позволял себе думать о Маминой груди, он не должен, и хорошо, что они исчезают, навсегда погружаются в темноту, так что никогда не надо будет думать о таких вещах.
