она медленно погружалась в темные воды озера. А потом прилетели вертолеты спасателей. Нашли они только Бобби, и почувствовали себя обманутыми, когда тот сообщил, что не летел в самолете, а потерял лодку, пока ловил рыбу. Так или иначе, на некоторое время он стал знаменитостью, сказал тот, кто рассказывал эту историю.

— И он до сих пор живет в Джексон-три? — спросил его собеседник.

— Нет, он, по-моему, сейчас живет в Колорадо, — ответили ему.

А потом они заговорили о спорте. Сосед Фейта выпил всю воду и тихонечко рыгнул, прикрывая рот ладонью.

— Вранье, — тихо сказал он.

— Что-что? — переспросил Фейт.

— Вранье, вранье, — повторил сосед.

Понятно, сказал Фейт и, развернувшись к нему спиной, принялся наблюдать в иллюминатор за тучами, которые походили на соборы или на крохотные игрушечные церквушки, забытые в лабиринте каменоломни, где добывали мрамор, — каменоломни в сто раз большей, чем Большой каньон.

В Детройте Фейт арендовал машину и, проштудировав выданную агентством карту, направился в район, где жил Барри Симен.

Дома он его не застал, но какой-то мальчик сказал, что Барри постоянно сидит в баре «Питс» недалеко отсюда. Здесь жили, похоже, одни пенсионеры, ранее трудившиеся на заводах «Форд» и «Дженерал моторз». Он шел по улице и разглядывал здания: все пяти- или шестиэтажные, а на лестницах сидели одни старики, и они же выглядывали из окон и курили, опершись локтями о подоконник. Впрочем, время от времени на перекрестках ему попадались детишки — мальчишки, сбившись в кучку, болтали, а девочки прыгали через веревочку. Запаркованные машины были так себе и не последних моделей, но видно было, что за ними хорошо ухаживают.

Бар находился рядом с заросшим сорняками и полевыми цветами пустырем, где еще виднелись развалины дома, который некогда здесь стоял. На боковой стене соседнего здания Фейт приметил любопытное граффити. Круглое, как часы, а там, где должны быть цифры, красовались сценки с людьми, работающими на заводах Детройта. Двенадцать сценок, изображающих двенадцать этапов производственного процесса. Тем не менее, в каждом рисунке появлялся один и тот же персонаж: черный подросток или черный мужчина, высокий и изможденный, который еще не расстался (или не желал расставаться) с детством, одетый каждый раз в другую одежду, которая тем не менее всегда казалась ему слишком маленькой; у него была особая роль, на первый взгляд комическая: вот, мол, чувак, сейчас ты повеселишь нас, однако стоило приглядеться, как выходило — нет, не только для смеха он тут нужен. Все это казалось произведением безумного художника. Последней картиной безумца. В центре часов, где сходились все картинки, какими-то желатиновыми буквами было выписано одно слово — «страх».

Фейт вошел в бар. Присел на табурет у стойки и спросил у бармена, кто, какой художник писал картину на стене. Официант — огромный негр под шестьдесят, с исполосованной шрамами физиономией, — сказал, что не знает, и пробормотал:

— Какой-то парень с района, наверно.

Фейт попросил пиво и оглядел бар. Симена среди клиентов он не узнал. Взяв бокал с пивом, громко спросил, не знаком ли тут кто-нибудь с Барри Сименом.

— А кто спрашивает? — откликнулся невысокий мужичок в футболке с «Пистонз» и небесно-голубом джинсовом пиджаке.

— Оскар Фейт. Из журнала «Черный рассвет», Нью-Йорк.

Официант подошел и спросил, правда ли, что он журналист.

— Журналист я, журналист. Из «Черного рассвета».

— Братан, — сказал, не поднимаясь из-за стола, невысокий тип, — у твоего журнала не название, а говно. — Два дружка, игравших с ним в карты, заржали. — Я лично вот уже по горло сыт рассветами, — продолжил коротышка, — почему бы братишкам из Нью-Йорка не замутить что-нибудь вечером — так будет лучше, во всяком случае, в этом сраном районе.

— Когда вернусь, обязательно передам. Я только репортажи пишу.

— Барри Симен сегодня не пришел, — проговорил старик, который, как и Фейт, сидел за стойкой.

— Заболел, наверное, — сказал кто-то другой.

— Точно, я что-то такое слышал, — сообщил старик у стойки.

— Я подожду его, — сказал Фейт и допил пиво.

Официант облокотился о стойку рядом с ним и сказал, что когда-то был боксером.

— Последний бой у меня был в Асинас, в Южной Каролине. Я против белого парнишки. И как ты думаешь, кто победил?

Фейт посмотрел ему в глаза, с непроницаемым видом пожевал губами и попросил еще пива.

— Я тогда четыре месяца менеджера своего не видел. Так что мы вдвоем с тренером, стариком Джонни Терки, объезжали городки в Южной Каролине и Северной Каролине и селились в самые поганые гостиницы. Нас обоих пошатывало: меня — от ударов, а старика Терки — от возраста, ему больше восьмидесяти было. Да, восьмидесяти, может, восемьдесят три ему было. Иногда перед сном, уже погасив свет, мы с ним спорили. Терки твердил, что ему только-только восемьдесят стукнуло. А я ему так — да восемьдесят три тебе. Бои, естественно, были все купленные. Хозяин сказал мне: типа, вот, в пятом раунде ляжешь. А в четвертом пусть тебя малехо поколотят. Тогда мне заплатят вдвое против обещанного — а обещали не слишком много. Я все это Терки рассказал за ужином. А он мне: да пожалуйста, никаких проблем. Вообще никаких. Проблема же в том, что эти типы обычно никогда не выполняют свои обещания. Поэтому сам решай. Вот так он мне ответил.

Фейт вернулся к дому Симена — его слегка мутило. Огромная луна передвигалась по крышам зданий. У входа в вестибюль к нему пристал какой-то мужик и пробормотал что-то либо непонятное, либо матерное. Я — друг Барри Симена, сукин ты сын, сказал он, пытаясь ухватиться за лацканы кожаного пиджака Фейта.

— Спокуха, — сказал мужик. — Не кипеши, братан.

В глубине вестибюля сверкнули в темноте четыре пары желтых глаз, а в опущенной руке мужика что-то блеснуло в свете луны.

— Вали отсюда, если жить хочешь, — сказал Фейт.

— Спокуха, братан, отпусти меня, — сказал мужик.

Фейт отпустил его и попытался найти луну над крышами. И пошел за ней. Пока шел, слышал всякие шумы в боковых улицах, слышал шаги, кто-то там бегал — словно бы часть района вдруг решила проснуться. Напротив подъезда Симена он разглядел свою арендованную машину. Осмотрел ее. Автомобиль не тронули. Потом позвонил по домофону, и какой-то рассерженный голос спросил, что ему нужно. Фейт представился и сказал, что он корреспондент «Черного рассвета». Из домофона донесся довольный смешок. Проходите, сказал голос. Фейт поднялся по лестнице на четвереньках. В какой-то момент понял, что ему плохо. Симен ждал его на лестничной клетке.

— Мне нужно в туалет, — сказал Фейт.

— Господи ты боже, — отозвался Симен.

Гостиная оказалась маленькой и скромной, повсюду валялись в беспорядке книги, а стены были сплошь обклеены афишами и маленькими фотографиями; фоточки также стояли на полках, на столе и на телевизоре.

— Вторая дверь, — подсказал Симен.

Фейт вошел в туалет, и