Японская машина памирского хозяина дралась как лев с потоком и мокрыми камнями в бурливой воде, ворочалась, взвывала, совершала рывки и броски, получала огромные водяные оплеухи, но упорно продвигалась вперед. Еще пара содроганий — и вот уже противоположный берег.

Вертолет не выдержал лобовой битвы земля–воздух, снова свернул, собираясь с соображениями относительно новой атаки.

— Стреляйте! — кричал Рустем в окно. — Стреляйте в воздух, пусть убегают.

Джип промчался вдоль колючей ограды, вывернул к воротам автобазы, затормозил. Все повыскакивали вон. Навстречу им неуверенно выбежали два растерянных солдата, держа наперевес незаряженные американские винтовки.

— Уходите! Уходите! — кричали внезапные визитеры, размахивая руками. — Все уходите! Убирайтесь! Сейчас вас будут убивать!

Боец Рустема высмотрел в воздухе стрекочущую угрозу, присел на одно колено и стал нашупывать его парными выстрелами. Именно эта стрельба убедила участников военизированного карнавала, что дело серьезное.

— Куда бежать? — крикнул какой–то толстяк, теряя очки и ошарашенно оглядываясь.

— Да куда хотите! — командовал майор. — Вправо, влево, в разные стороны!

Поднялась суматошная, многоногая беготня, но людей на площади «блокпоста» не становилось меньше.

— Нам тоже лучше свалить, Сань! — высказался Бобер, неуютно оглядываясь.

— Да. Врассыпную! — скомандовал майор.

— Они садятся, — сказал Рустем, сохранявший наибольшее хладнокровие.

Вертолет, заходя опять–таки с юга, резко сбросил высоту, утрачивая угол атаки, и теперь приземлялся на другой окраине лагеря, уже была видна пыль, поднимаемая его винтами. А с крыши той самой вышки сорвало несколько ветхих досок, и они, кувыркаясь, улетели в неизвестном направлении.

Майор остановился, состояние паники вдруг резко спало.

— Сели, — сказал Рустем уже совсем спокойным голосом, поглядывая вправо и влево, вслед разбегающимся «натовцам».

Они выворачивали головы и колотили прикладами по камням. Бросать оружие не решались, каждому было сказано, что за дорогой инвентарь будет спрошено.

Майор и Рустем вошли в лагерь, оглядывая следы беспорядка. В «столовой» пылился на выдаче обед и сидел, забившись в угол между холодильниками, повар. Это был не единственный оставшийся.

— Смотри, — сказал Рустем, указывая рожком от автомата в сторону одной из «казарм».

В дверном проеме стоял Василь, а за его спиной явно еще кто–то прятался.

Из–за полуразрушенной вертолетным вихрем вышки показались две фигуры, одетые очень уж странно. Они придерживали свои фуражки, потому что вихрь у них за спиной еще не полностью угомонился.

Узнать этих господ было нетрудно. Особенно шедшего впереди и ослепительно улыбающегося.

— Здравствуйте, Аскольд Сергеевич, — сдержанно поприветствовал шефа майор.

Мозгалев–старший коснулся указательным пальцем козырька американской генеральской фуражки.

Он вообще был одет во все генеральское. Причем в парадную форму, выглядевшую здесь, среди голых камней, чересчур театрально. Его спутником был киевский полковник, опять начавший отпускать усы.

— Здравствуй, майор. Не ожидал? Знаю, не ожидал. Как я вас!.. Как пацанов! Сердишься? Зря. — Хищно, но дружелюбно раздувая ноздри, возглашал на всю округу Аскольд Сергеевич Мозгалев.

Елагин угрюмо пожал плечами, мол, что тут скажешь.

— Вы зачем стрельбу–то затеяли? Вы что, правда купились? Все вы тут без меня с ума посходили.

— Так точно.

— Ничего, я быстро вправлю всем мозги.

Майор наклонил голову, как бы говоря: вправляйте. Рустем с улыбкой поглядывал на все это. «Генерал» Мозгалев подмигнул ему и снова обратился к майору:

— А где Митя? Где этот историк?

Елагин обернулся: младшего Мозгалева нигде не было. Из–за угла ближайшего барака выбежал, спотыкаясь, боец Рустема и стал шептать что–то на ухо своему командиру. Тот нахмурился.

— Где Митя? — спросил старший Мозгалев внезапно осипшим голосом.

Рустем покосился на бойца, пожал плечами:

— Говорит, унесло рекой…

Аскольд Сергеевич курил, стряхивая пепел в перевернутую генеральскую фуражку. Александр Иванович сидел напротив, за дощатым столом в столовой «блокпоста». Между ними стояли почти пустая бутылка водки и наполовину пустой кувшин с уже теплой апельсиновой водой, рядом лежал мокрый, мятый конверт с расплывшейся надписью.

Стояла плотная южная ночь, так что лицо старшего Мозгалева освещалось только огоньком сигареты. На берегу речки, за колючей проволокой горело несколько костров, возле которых двигались человеческие фигурки. Шла приглушенная жизнь и на территории лагеря, совершенно невидимая генералу и майору.

— А что касается моего исчезновения… В каком–то смысле — сам виноват. Потерял форму, расслабился, слишком доверился некоторым людям. То дело, которым я занимаюсь, не терпит такого отношения. Так что Клауна и компанию я даже не очень виню. Природа бизнеса не терпит пустоты. Эти ребята протянули руки к тому, что, как им показалось, плохо лежит. Я вовремя очнулся. Вернее, не вовремя. Обычными средствами уже было не обойтись. Пришлось выкидывать фортель. Пойти на большой и, главное, длительный блеф. Нервы у них в конце концов не выдержали. Они начали грызть друг друга. Мне очень помог Петя Нечипоренко — он правда полковник украинского МВД. И если бы не такой… финал, могла бы получиться интереснейшая и веселая история.

Аскольд Сергеевич поднял бутылку и выплеснул остатки водки себе в стакан. Поднял его, посмотрел сквозь него на громадные здешние звезды, потом разделил дозу со стаканом майора. Выпил, не чокаясь, и не предлагая тоста. И тут его прорвало:

— Знаешь, я рад, что Митя не прочитал этого письма, с него довольно и всего остального. Трудно представить, но, если бы он его прочитал, мне было бы намного хуже, чем сейчас. Это ведь я направил Рыбака в Дубно. Я знал, что он должен оттуда привезти. Правда, не предполагал, что это будет именно собственноручное послание. Думал, сообщение на словах. Вообще, сейчас плохо представляю, как собирался воспользоваться этой историей. Кого хотел обжечь? Мать, что ли? Всю жизнь на нее обижался за отца. Я ведь все отлично помню. Знаешь, я Митьку стал ненавидеть за то, что он живет без этого груза. Что он ничего не знает. Как будто у них с матерью отдельная от меня семья. Я мечтал отомстить за мать, но и за отца тоже. Так все сплелось. Я ведь и не женился из страха перед тем, чем может оказаться семья. Со временем как–то подзабылось, затушевалось в душе, потом опять разгорелось. Причем из–за него, из–за Митьки. Вся его жизнь была как плевок в мою сторону. Я все тащил на своем горбу — не только заработки, но всю семейную телегу, со всем родимым навозом. А он порхал, философ! Невозможно представить себе более беззаботной жизни. Да еще и презирал меня, и не скрывал, что презирает. Ну как я мог с ним сквитаться? Его жена брала у меня деньги, а он упорно не замечал ничего. Не притворялся, что не замечает, это бы меня устроило, а действительно не замечал. Этого я вынести не мог. Пришлось, черт побери, соблазнить Светлану. Но даже это никакого не дало облегчения, потому что мне на нее было плевать. Кстати, ей я не рассказал, что со мной ничего не случилось. Тут же бы раззвонила. А мама знала. Однажды я даже звонил ей, когда ты там сидел, Александр Иванович. Да–да. Какова выдержка у старого кадра, у Клавдии Владимировны!