Несостоявшийся заговор мог бы так и остаться тайной, если бы не предательство бургундского дворянина Лафена, посредника в переписке между заговорщиками. Надеясь то ли на королевское помилование, то ли на вознаграждение или, быть может, на то и другое вместе, он решил выдать королю архив заговорщиков. У него хранились многие их письма, но для пущей убедительности Лафен хотел добыть документ, написанный собственной рукой Бирона. Ему удалось обмануть маршала, воспользовавшись его излишней доверчивостью. Бирон, продолжавший переписываться с враждебными Франции державами, хранил у себя план действий заговорщиков, написанный собственной рукой. Лафен предложил ему ради безопасности сжечь оригинал, а переписанные копии спрятать в надежном месте. Получив на это согласие маршала, Лафен в его присутствии переписал документ, а затем сделал вид, что бросает оригинал в камин, тогда как на самом деле в огонь полетела другая бумага. Бирон допустил непростительную ошибку, не уничтожив столь важный документ лично.

Лафен получил аудиенцию у короля и передал ему бумаги заговорщиков, добавив к ним собственные показания. Генрих IV понимал, что это дело нельзя оставить без внимания, поэтому созвал в Фонтенбло тайный совет из ближайших сподвижников — Сюлли, канцлера Вильруа и графа Суассона. Он спросил их о том, какие меры допустимы в отношении заговорщиков, сплошь состоящих из наиболее знатных и влиятельных вельмож королевства. Сюлли и другие министры настаивали на немедленном аресте Бирона и других участников заговора. Выслушав их, король сказал, что хочет дать Бирону шанс раскаяться в своем преступлении, так как он не является зачинщиком измены, а позволил вовлечь себя в заговор из-за своего легкомыслия. Однако бумаги, переданные Лафеном, свидетельствовали о нечестности маршала, умолчавшего в Лионе о многих обстоятельствах.

Король вызвал Бирона в Фонтенбло для объяснений, не скрывая от него, что о нем ходят дурные слухи и что он ждет от него оправданий. Поскольку маршал заставил долго упрашивать себя, король внес ясность: если Бирон не приедет, он сам навестит его. Маршалу пришлось подчиниться. Сюлли в своих мемуарах настаивает на том, что Бирон поехал в Фонтенбло только потому, что еще не был готов к открытому мятежу и боялся отказом от встречи с королем навлечь на себя подозрения. Как бы то ни было, новая встреча короля и маршала состоялась 30 июня 1602 года. Утром, когда король прогуливался по главной аллее парка Фонтенбло, говоря про себя: «Бирон не явится», маршал появился вместе с графом д’Овернем. Он спешился, приветствовал монарха тройным реверансом и был принят по-дружески. Генрих, взяв маршала под руку, повел его по аллеям парка, рассказывая о планах благоустройства дворца и его окрестностей; маршал внимательно слушал и высказывал свои соображения на этот счет. Несколько часов они беседовали о пустяках, Генрих как будто не решался возобновить лионский разговор, быть может, из боязни разочароваться в честности собеседника. Наконец он вскользь упомянул о доносе на Бирона и, как в прошлый раз, пообещал все простить и предать забвению, если маршал добавит кое-какие подробности к тому, что он сказал в Лионе, и покается. Бирон, не знавший об измене Лафена, не понял, что ему протягивают руку помощи, дают последний шанс спасти свою жизнь. Твердым тоном он ответил, что ему не в чем сознаваться, поскольку он не знает за собой никакого преступления. Вместо того чтобы просить прощения, он пустился в препирательства, упрекая короля, что тот не ценит его, и уверяя, что его доблесть находит большее признание за границей, нежели во Франции. Что же касается клеветников, то он намерен отомстить за их гнусную ложь, как только узнает их имена. Король ничего не сказал и расстался с маршалом до вечера.

После обеда Генрих IV удалился в свой кабинет, позвав с собой Сюлли и королеву. Как только они остались втроем, король объявил им, что звание отца своего народа обязывает его всемерно обеспечивать безопасность государства и в данном случае он не видит иной возможности, кроме как арестовать Бирона. Однако воспоминание о лионском разговоре тревожило совесть короля, и после ужина он послал к Бирону Сюлли и графа Суассона, велев им от его имени пообещать маршалу прощение в обмен на его признание. Передав маршалу эти слова короля, граф Суассон добавил: «Так знайте же, сударь, что гнев короля есть предвестник смерти». Бирон отвечал им с еще большей заносчивостью, чем утром реагировал на увещевания короля.

Наутро Генрих IV встал рано и сразу послал за Бироном. Король и маршал снова вышли в парк и долго гуляли по аллеям. Генрих еще настойчивее, чем накануне, убеждал Бирона не отягчать свою вину отпирательством, а маршал в ответ обвинял короля в том, что тот не держит своего слова. Генрих, смущенный дерзостью Бирона, не знал, на что решиться: в его душе боролись уважение к заслуженному боевому товарищу и гнев из-за совершенного им преступления. Отпустив маршала, король созвал приближенных и сообщил им, что не смог добиться от Бирона признания и потому отдает его в их распоряжение. Все единодушно постановили сегодня же арестовать Бирона вместе с графом д’Овернем, который также находился в Фонтенбло.

Бирон в этот день получил несколько предостережений от сочувствовавших ему лиц, но не обратил на них никакого внимания. Пользуясь полной свободой передвижения (возможно, король еще надеялся, что маршал бежит, избавив его от необходимости принятия карательных мер), он беспрепятственно вышел из Фонтенбло, а вечером вернулся, чтобы как ни в чем не бывало принять участие в карточной игре за королевским столом. В прихожей лакей подал ему записку от его сестры, графини де Руси, в которой говорилось, что он будет арестован не позже, чем через два часа. Маршал показал записку своему адъютанту, и тот, прочитав ее, сказал, что предпочел бы прямо сейчас умереть от удара кинжалом, если это заставило бы Бирона незамедлительно уехать, и услышал в ответ его высокомерно-самоуверенное заявление: «Вздор. Король дал мне слово. К тому же кинжал лишает только жизни, а бегство — чести».

И он беспечно присоединился к игрокам. Игра шла весь вечер. К Бирону несколько раз подходили знакомые, шепча ему на ухо, что его жизнь в опасности, но тот пропускал все предостережения мимо ушей. Наконец, сам король встал и отвел маршала в сторону. В ответ на новые увещевания Бирон твердил, что свернет своим клеветникам шеи, как только узнает их имена. И тогда король, вздохнув, произнес приговор: «Прощайте, барон де Бирон!»

Эти слова, лишавшие Бирона всех титулов и званий, словно молния осветили ему его положение; только теперь он осознал, что с ним не шутят. Однако прозрение пришло слишком поздно. Сразу после ухода Генриха капитан королевской гвардии Витри с целой ротой солдат подошел к маршалу и потребовал его шпагу. Просьба арестованного еще раз поговорить с королем не была удовлетворена. Одновременно с Бироном был арестован граф д’Овернь. Прочих участников заговора оставили пока в покое.

На другой день обоих пленников отправили по Сене в Париж и заключили в Бастилию. Маршала посадили в подземную тюрьму, а д’Оверня — во втором этаже той же башни. В камере Бирона постоянно находился лакей, приставленный для наблюдения, а у дверей камеры дежурила стража. Потерявший голову маршал не давал шпиону скучать — бранился, проклинал, угрожал. Д’Овернь, напротив, был спокоен и проводил дни, развлекаясь игрой в карты с охранниками, причем на славу угощал их даже при проигрыше. Прошение узников о помиловании было отклонено, и дело передали на рассмотрение в парламент. Друзья маршала хотели устроить ему побег, но их план был раскрыт тюремным начальством, и он впал в еще большее отчаяние. Однажды ночью он, шагая из угла в угол и изрыгая потоки ругательств, в порыве злости разодрал на себе рубашку и сорвал с шеи шнурок с медальоном, швырнув его на пол. Лакей поднял и подал ему медальон, взглянув на который, маршал вдруг заплакал, точно ребенок: портрет отца, вставленный в медальон, напомнил ему о пророческом напутствии. Совсем павший духом Бирон попросился на исповедь к епископу, и его просьба была исполнена. В таком же состоянии душевного смятения он пребывал во время допросов, вредя себе опрометчивыми ответами. Д’Овернь же вел себя иначе: отвечал спокойно, обдуманно и отрицал все обвинения.