— Правосудия ради Джейкоба! Правосудия ради Джейкоба!

Я медленно иду к зданию суда, жалея, что не сообразила захватить шарф или темные очки, и краем глаза замечаю на противоположном тротуаре какого-то мужчину. Он стоит, прислонившись к стене, но, увидев меня, выпрямляется и достает из кармана телефон. Я ускоряю шаг, стараясь как можно быстрее войти в здание суда, но он не отстает, идя по другой стороне улицы. Он делает короткий звонок, длившийся всего несколько секунд. По карманам его жилета рассованы, как я теперь вижу, линзы фотокамеры, а на плече болтается черный футляр. Он забегает вперед, открывая на ходу футляр и доставая фотоаппарат, после чего корректирует объектив плавным, отточенным за долгие годы практики движением и фотографирует меня.

Не буду обращать на них внимания, судорожно дыша, решаю я. Просто пройду в суд, как будто их там нет. Вреда причинить они мне не могут — полиция находится здесь, чтобы держать их за барьером, — так что я буду вести себя так, словно их не существует.

Уже повернув ко входу в здание суда, я вижу репортершу с волосами, завязанными хвостом, которая приставала ко мне, когда я выходила из суда магистрата несколько недель назад.

— Пару слов для «Пост», Дженна. Есть шанс переубедить суд?

Я отворачиваюсь от нее и столбенею, поняв, что стою прямо лицом к демонстрантам. Скандирование растворяется в злобных выкриках и насмешках, и внезапно они бросаются в мою сторону. Ограждение опрокидывается и падает на мостовую, и звук этот разносится в узком переулке между высокими зданиями, как грохот выстрела. Полицейские лениво двигаются им наперерез, расставив руки в стороны и заставляя протестующих отступить за линию. Некоторые из них продолжают кричать, но большинство уже смеются и весело болтают друг с другом, словно идут по магазинам. Вышли из дому поразвлечься…

Группа отхлынула назад, и полицейские поднимают ограждение, вновь устанавливая его вдоль границы разрешенной зоны, но одна женщина остается стоять передо мной. Она моложе меня — ей лет двадцать пять, может, чуть больше, — и, в отличие от других демонстрантов, плаката или баннера у нее нет, но она что-то сжимает в руке. Ее коричневое платье чуть коротковато, на ней черные колготки и совершенно не сочетающиеся с ними грязные белые кеды. Полы ее пальто распахнуты, несмотря на холодную погоду.

— Он был такой славный малыш, — тихо говорит она.

И сразу же я узнаю в ней черты Джейкоба. Эти голубые, чуть раскосые глаза, лицо в форме сердца с небольшим заостренным подбородком.

Демонстранты умолкают. Все смотрят на нас.

— Он почти никогда не плакал, даже когда болел, он просто лежал рядом, смотрел на меня и ждал, когда ему станет лучше.

Она говорит на отличном английском, но с акцентом, который я не могу идентифицировать. Вероятно, она откуда-то из Восточной Европы. Голос у нее размеренный, как будто она пересказывает что-то, выученное наизусть, и, хотя она проявляет твердость, мне кажется, что она испугана этой встречей не меньше, чем я. А может быть, даже больше.

— Я была совсем молоденькой, когда родила его. Сама еще ребенок. Его отец был против ребенка, но я не могла заставить себя прервать беременность. Я уже тогда любила его. — Она говорит спокойно, без всяких эмоций. — Джейкоб — все, что у меня было.

На мои глаза наворачиваются слезы, и я презираю себя за такую реакцию, тогда как у матери Джейкоба глаза сухие. Я заставляю себя стоять неподвижно и не вытирать щеки. Я знаю, что она, как и я, думает сейчас о том вечере, когда смотрела на залитое дождем ветровое стекло, щурясь в ярком свете фар. Сегодня между нами уже ничего нет, и она может видеть меня так же четко, как и я ее. Я не понимаю, почему она не бросается на меня, почему не бьет, не кусает, не царапает ногтями мое лицо. Не знаю, могла бы я оставаться такой сдержанной, окажись на ее месте.

— Анна! — зовет мужчина из толпы демонстрантов, но она не обращает на него внимания. Она протягивает мне фотографию и держит так, пока я не беру ее.

Этого снимка я не видела ни в газетах, ни в интернете. Там он в школьной форме, улыбается редкозубой детской улыбкой, голова повернута к фотографу. На этом фото Джейкоб младше, ему года три-четыре. Он примостился на сгибе маминой руки, они лежат на спине в высокой траве, усеянной цветками одуванчиков. Ракурс предполагает, что Анна снимала это сама: ее рука вытянута в сторону и уходит за границу кадра. Джейкоб смотрит в камеру, щурится на солнце и смеется. Анна тоже смеется, но при этом она смотрит на Джейкоба, и в глазах ее видны его крошечные отражения.

— Простите меня, — говорю я. Слова звучат слабо. Я ненавижу себя за это, но других у меня нет, и я не могу просто молчать в ответ на такое горе.

— У вас есть дети?

Я думаю о своем сыне, о его невесомом тельце, завернутом в больничное одеяло, о боли внутри, которая никогда не покидает меня. Я думаю, что должно быть специальное слово для женщины без детей, для женщины, лишившейся ребенка и ставшей из-за этого одинокой.

— Нет.

Я ищу, что сказать, но ничего не приходит в голову. Я протягиваю фотографию Анне, но она только качает головой.

— Мне она больше не нужна. Я ношу его образ здесь. — Она кладет ладонь себе на грудь. — Но вы, — она делает едва уловимую паузу, — вы, я думаю, должны его запомнить. Вы должны помнить, что он был мальчиком. Что у него была мама. И что сердце ее теперь разрывается.

Она отворачивается и ныряет под ограждение, исчезая в толпе, а я судорожно втягиваю воздух, как будто меня долго держали под водой.

Адвокатом у меня женщина за сорок. Влетев в маленькую комнатку для консультаций, где у входа стоит охранник, она оценивающе смотрит на меня.

— Рут Джефферсон, — представляется она, протягивая мне руку. — Сегодня заседание суда будет простым, мисс Грей. К присяге вас уже привели, так что все слушание будет, по сути, посвящено чтению приговора. После обеденного перерыва мы первые, и, боюсь, у нас будет судья Кинг.

Она садится за стол напротив меня.

— А что с ним не так, с этим судьей Кингом?

— Скажем так, он не отличается снисходительностью, — отвечает Рут с невеселой улыбкой, демонстрирующей идеальные белоснежные зубы.

— И сколько мне дадут?

Этот вопрос вырывается сам собой. Хотя это уже не важно. Для меня сейчас важно только все сделать правильно.

— Трудно сказать. То, что вы не остановились и никому не сообщили о случившемся, является прямым нарушением закона. Минимальный срок за причинение смерти вследствие опасного вождения два года, но к вам это неприменимо. Ваш случай можно трактовать по-разному. Вообще же причинение смерти вследствие опасного вождения — это до четырнадцати лет; обычные рекомендации — от двух до шести. Судья Кинг будет ориентироваться на верхний предел, и моя задача убедить его, что более уместным станет два года. — Она снимает колпачок с черной авторучки. — Психическими заболеваниями не страдали?