Но даже если одной возможности достаточно, детям нужно ее обеспечить, ведь большинство из них предпочли бы играть на улице, где ее попросту нет. Когда они подрастут, можно предоставить им решение о том, поступать ли в университет; одни пожелают это сделать, другие – нет. Принцип отбора получился бы не хуже, чем то, чего добиваются вступительными экзаменами. Тем, кто не желает трудиться, нельзя разрешать оставаться в университете. Богатые молодые люди, которые сейчас впустую тратят время в колледже, деморализуют других и учат себя быть бесполезными. Если бы упорный труд был необходимым условием для поступления, университеты перестали бы привлекать людей, не имеющих тяги к интеллектуальным занятиям.

В вопросе того, чему учиться, свободы должно быть гораздо больше, чем сейчас. Я считаю, что дисциплины необходимо группировать по естественному сродству; принцип составления собственного расписания имеет серьезные недостатки, которые позволяют человеку выбирать совершенно не связанные между собой предметы. Если бы я организовывал систему образования в Утопии при неограниченном финансировании, я бы каждого ребенка примерно в возрасте двенадцати лет обучил основам классической филологии, математики и естественных наук. Через два года неизбежно станет ясно, в какой сфере лежат способности каждого ребенка, и его собственные вкусы также послужат надежным показателем, если не будет никаких «легких путей». После этого я бы позволил каждому мальчику и каждой девочке, которые того пожелают, начиная с четырнадцатилетнего возраста получать специализированное образование. Сначала специализация должна быть очень широкой и получать конкретные очертания постепенно, по мере углубления в предмет. Времена, когда можно было быть сведущим во всех сферах, остались в прошлом. Трудолюбивый человек может понимать кое-что в истории и литературе, для чего требуется знание классических и современных языков. Или же он может немного разбираться в математике или одной-двух естественных науках. Однако идеал «всестороннего» образования устарел, разрушенный беспрерывным прогрессом знания.

Свобода мнения как со стороны учителей, так и со стороны учеников является наиболее важной из всех разновидностей свободы и единственной, которая не требует абсолютно никаких ограничений. Ввиду того факта, что ее не существует, нам не повредит вкратце перечислить аргументы в ее пользу.

Ключевым аргументом в пользу свободы мнения является сомнительность всех наших убеждений. Знай мы на самом деле истину, у нас был бы резон ее преподавать. Но в таком случае она преподавала бы сама себя, не опираясь на авторитет, за счет собственной логичности. Нет нужды законом запрещать быть учителями арифметики тем, кто придерживается еретических взглядов на таблицу умножения, поскольку истина в этой сфере ясна и ее не требуется насаждать. Если государство вмешивается в процесс обучения, чтобы наладить преподавание какой-либо доктрины, то именно потому, что в пользу этой доктрины нет убедительных доказательств. Получаемые в результате знания обманчивы, даже если им и посчастливится случайно совпасть с истиной. В штате Нью-Йорк до недавнего времени было незаконно учить тому, что коммунизм хорош; в Советской России незаконно учить тому, что коммунизм плох. Несомненно, одно из этих мнений истинное, а другое – ложное, однако никто не знает которое. Либо в Нью-Йорке, либо в Советской России рассказывали истину и клеймили ложь, но ни там, ни там не учили правдиво, потому что выдавали неподтвержденное знание за нечто непоколебимое.

В этой связи важно различать истину и правдивость. Истина – для богов; с нашей человеческой точки зрения это идеал, к которому мы можем приблизиться, но которого не можем даже надеяться достичь. Образование должно учить нас максимально возможному приближению к истине, а для этого необходимо нарабатывать правдивость. Правдивость в этом смысле означает привычку основывать собственное мнение на имеющихся доказательствах и придерживаться его с той степенью убежденности, которая оправдана этими доказательствами. Абсолютной уверенности она никогда не достигнет, и потому мы всегда должны быть готовы признать новые доказательства, идущие вразрез с прежними убеждениями. Более того, действуя на основе некоего убеждения, мы должны, по возможности, предпринимать лишь действия, полезные даже в том случае, если наше убеждение более или менее неточно; действий, которые будут иметь катастрофические последствия, если наше убеждение не окажется абсолютно истинным, следует избегать. В науке наблюдатель, документируя результаты своих изысканий, учитывает «возможную погрешность»; но кто-нибудь хоть раз слышал, чтобы богослов или политик упоминали о возможной погрешности в своих догмах или признавали, что она вообще мыслима? Причина в том, что в науке, где мы ближе всего подбираемся к реальному знанию, человек может без опаски положиться на надежность своих аргументов. А вот там, где ничего не известно, убеждения обычно насаждаются с помощью вопиюще беспочвенных заявлений и гипноза. Если бы фундаменталисты считали, что у них есть веские доводы против теории эволюции, они не запретили бы законом ее преподавание.

Привычка преподавать лишь какую-то одну ортодоксальную точку зрения – политическую, религиозную или нравственную – чревата множеством неприятностей. Для начала, это отвращает от преподавательской профессии людей, в которых честность сочетается с интеллектуальной энергией, а ведь эти-то люди и оказали бы на учеников самое положительное моральное и психологическое воздействие. Приведу три иллюстрации. Во-первых, о политике: от преподавателя экономики в Америке ожидают, что он будет учить доктринам, которые послужат укреплению финансового и социального положения богачей; иначе ему разумней будет переехать в другое место, как, например, поступил мистер Ласки – ранее преподаватель в Гарварде, а ныне один из самых ценных сотрудников Лондонской школы экономики. Во-вторых, что касается религии: подавляющее большинство выдающихся мыслителей не верят в постулаты христианской религии, но на публике они это скрывают, поскольку боятся потерять доход. Выходит, что по самому важному из всех вопросов большинство людей, мнения и доводы которых более всего стоило бы выслушать, обречены хранить молчание. В-третьих, по поводу морали: практически все люди в какой-то момент своей жизни нарушают целомудрие; очевидно, что те, кто скрывает этот факт, хуже тех, кто этого не делает, поскольку они добавляют к своим проступкам еще и лицемерие. Однако путь в преподавание открыт лишь лицемерам. Что ж, достаточно о влиянии ортодоксальных доктрин на решения и характер учителей.

Теперь я приступаю к обсуждению их влияния на учеников, которое хочу рассмотреть в двух аспектах: интеллектуальном и моральном. В интеллектуальном плане, чтобы найти проблему интересной, ученик должен видеть, что она обладает очевидной практической важностью, а также что о ней существуют разные мнения. Молодой человек, изучающий экономику, к примеру, должен слушать лекции индивидуалистов и социалистов, протекционистов и сторонников свободной торговли, инфляционистов и защитников золотого стандарта. Его должно поощрять к чтению передовых книг об идеях различных школ, рекомендованных теми, кто в эти идеи верит. Это научит его взвешивать аргументы