…мы с тобой дед в разные эпохи и за разные идеалы сражались…

твои идеалы и теперь с тобой, а я в сомнениях, я растерян,

обманут…

– …в госпитале все телевизор смотрел, газеты читал, разговоры разные слушал, сюда пока добирался присматривался, и такое чувство, я тебе скажу, будто вся страна переменилась. Не узнаю я ее. Перестройка, ускорение… Люди совсем другими стали за те два года, пока я воевал… Что-то изменилось, а вот что конкретно уловить не могу…

– Нет, Олежка. Страна не изменилась, и люди точно такие же, как были.

Это ты стал другим.

…без веры гибнет русский человек, без веры превращается в ленивого,

беспринципного, никудышного человечка, спивается, без веры русский

человек пропадает…

Боль приехала вместе с ним, и прописалась в доме, так же, как и он, на равных правах, вот только до поры до времени не подавала виду, обживалась, осваивалась. Пока гостили у родителей, боль не напоминала о себе, а стоило перебраться на новое место службы – оживилась.

Женьке он, естественно, все рассказал в первый вечер, и как в засаду попали, и про госпиталь, только про боли умолчал. Женька, правда, больше расспрашивал про госпиталь, а именно – симпатичные ли там медички. И, что больше всего обидело Шарагина, перебивал его несколько раз, чтобы напомнить про собственные былые подвиги, и про собственные похождения после ранения.

Он думал, что оставил боль в госпитале, что лекарства, которые он принимал, защитят его, а она объявилась снова, насмехаясь над медициной, и поселилась рядышком, как селится домовой, и ожила ночью, как домовой.

Именно ночью пришла боль, когда он был наименее защищен, и желал погрузиться в сон, забыть о дневных заботах и мучительных раздумьях о будущем.

Боль схватила за затылок, и постепенно отвоевывала всю голову, сводила с ума. Иногда в своем воображении болезненном он представлял девчонку-отличницу в школе, в одной из школ, где он учился. У той были шикарные волосы, заплетенные в толстую

…как угорь…

длинную косу. Мальчишки на перемене подбегали к ней сзади и таскали ее за косу. Девчонка кричала от беспомощности собственной, но ничего сделать не могла. И Олегу теперь боль его нынешняя рисовалась, как коса; боль физическая и боль душевная сплелись воедино в длинную косу на затылке, которую кто-то сильно тянул назад.

Боль медленно добивала, и он понимал, что она не уйдет, пока жив он, чтобы там не обещали врачи, и какие бы лекарства не прописывали, что она будет с ним до самого конца.

Он стонал, и боялся, что разбудит дочь.

…что будет, если она проснется? что она подумает? что отец

напился? она может сильно испугаться!.. будет потом бояться меня…

А когда боль усиливалась до предела, дальше которого терпеть был не в силах человек, ушел в ванную и бился головой о стену. Долго бился, пока не притупилась боль.

…я больше не могу! лучше смерть, чем эта адская боль… я не хочу,

не могу так больше жить! не могу больше ее терпеть! лучше

умереть… нет, я никогда вас не брошу, мои милые… чтобы ни

случилось, я всегда буду с вами… девчонки мои любимые!..

– Олежка! Открой! Пожалуйста, – умоляла Лена. – Не закрывайся от меня! Я прошу тебя, открой дверь. Я знаю, что тебе плохо, открой мне, пожалуйста, милый, любимый! Открой.

…она не должна меня видеть!.. кровь… откуда на мне столько крови?

я весь в крови… я разбил себе до крови голову?! и стена вся в

крови…

– Олежка, открой.

…сейчас, Леночка, сейчас я открою… подожди… нет сил подняться…

сейчас, надо подняться из ванны… почему я лежу в ванне?..

На утро как будто полегчало, и он лежал в постели и с затаенным любопытством наблюдал, как Лена расчесывала у зеркала Настю.

– Видишь, папу разбудили. Что ты не спишь? Спи. Рано еще совсем. Опаздываем в садик, – спохватилась она, глянув на будильник, заторопилась.

Он заснул и проспал с час. Лена вернулась домой после детского сада и магазинов, готовила на кухне. Она стояла к нему спиной, и он чувствовал, что она боится той минуты, когда закипит чайник и будут готовы бутерброды, и придется повернуться к столу, и поставить чашки и тарелки, и налить чай, сначала из заварочного, затем добавить кипяток, и после придется поднять глаза, и заговорить о том, что случилось ночью, о страшном приступе…

А однажды Лена повела Настюшу в детский сад, а когда вернулась, Олег катался по полу, сжав голову руками, и громко стонал.

– Уйди! – закричал он. – Уйди!

Лена плакала, но не уходила.

– Уйди! Уй-ди-и-и!

Что же такое происходило с ее любимым Олежкой? Что же такое страшное творилось с ним? Что за боль жила в нем, отдаваясь наружу стонами, лихорадкой, метаниями, дрожью, сдавленным криком?

Шарагин проспал до вечерних новостей. Проснулся разбитый, подавленный.

– Иди скорей! Афганистан показывают, – крикнула Лена. Олег курил на лестничной клетке. – Скорей-скорей!

С хрипотцой в голосе вещал мордастый корреспондент об интернациональной помощи и вылазках бандформирований.

– Словоблуд! – Шарагин не стал слушать, ушел.

Заварочный чайник выскользнул из рук, разбился. Вбежала Лена:

– Мой любимый чайник.

– Только без вздохов! Ничего страшного! Новый купим!

– У тебя на все один ответ: купим, ничего страшного! Так скоро и денег не останется! Где ж ты такой купишь?

Олег не ответил, хлопнул дверью. Вернулся после полуночи, выпивший, хмурый. Принял душ, быстро уснул.

– Подъем! Две минуты на сборы! – на пороге стоял Женька Чистяков. – Едем на охоту. Машина внизу ждет.

– Какой из меня охотник?

– Что ты, как баба, ломаешься!

Лена закивала Женьке, мол, молодец!

– Не выспался, – но в голосе Шарагина категоричных ноток не слышалось. – Предупредил бы хоть заранее, – нехотя, Олег поплелся одеваться.

– Папа, ты куда?

– На охоту.

– А я?

Олег подумал, решил:

– Поехали.

Лена снова закивала:

– Сейчас соберу. Иди скорей свитер одень. И шерстяные носки! – девочка побежала в комнату.

– Нет, – скривил лицо Женька, – я тебя умоляю! Только без детей.