шутку. Потом там заработала маслобойка, купленная у фирмы «Шедивец и К°». Деньги на это были получены в долг из банка епископии и от Рихтера, бывшего владельца мельницы, который вновь пустился во всяческие комбинации. Главным на маслобойке стал мой отец, представляя таким образом интересы банка и епископии. Владельцами всего предприятия считались четыре человека: Вирджил Петрашку, Анна Мэнеску, Корнель Мэнеску и Адальберт Рихтер. Корнелю Мэнеску и Рихтеру принадлежало более шестидесяти процентов капитала, вследствие чего они делили между собой две трети доходов. Люди говорили, что все это только ширма, что на самом деле новым предприятием руководит племянница епископа Анна Мэнеску и забирает себе большую часть денег, а ее муж играет роль марионетки, не очень-то ловко прикрывая интересы епископа. Истина же заключалась в том, что епископ через своих доверенных лиц активно переводил капиталы банка на имя Корнеля Мэнеску, которому дал право свободно распоряжаться деньгами, оказывая, как это ни странно, больше доверия этому человеку, известному своей неприспособленностью и безликостью, чем своей энергичной племяннице.

В конечном счете вся старая мельница с допотопными жерновами, деревянным кожухом, покрашенным в желтый цвет, засыпными ящиками, похожими на ласточкины гнезда, и колокольчиком, который звенел, когда из закромов кончало течь блестящее, стекловидное зерно, была выброшена, а вместо нее установлены две новые машины.

Пока покупали и устанавливали крупорушку, мать и Петрашку продолжали работать на старой мельнице.

Мельница теперь крутилась целый день начиная с шести часов утра, и им обоим действительно приходилось работать в поте лица своего, но они с радостью шли на жертвы, в отчаянии держась за единственную возможность быть свободными, оставаться наедине друг с другом. Этим-то и объяснялось яростное сопротивление моей матери предложению новых компаньонов нанять для присмотра за новой крупорушкой специального рабочего. Мой отец, который все больше и больше превращался в представителя капитала, вложенного в мельницу, немедленно согласился с ней, хотя и был несколько удивлен, поскольку прекрасно понимал — а предвидеть это в то время, когда машина для маслобойки была уже заказана и все было уже утрясено, не составляло большого труда, — что, сколько бы мать и Петрашку ни старались, они не смогут и впредь оставаться на мельнице одни. Яростное сопротивление матери выглядело несколько смешным, потому что компаньоны вовсе не настаивали на немедленном осуществлении этого предложения. И без такого расхода энергии, без умаления своего престижа мать могла бы достигнуть желаемой цели: остаться с Петрашку одной на мельнице. Ее горячность не соответствовала цели и потому выглядела комически. То, чего добилась мать, было только временной отсрочкой. Отец очень быстро пошел на попятную, недоумевая, как это она не видит, что рано или поздно, а нанимать рабочего все равно придется. Моя мать всегда отличалась тем, что очень точно все предвидела и предугадывала, но теперь в этой неравной и необычной борьбе горизонт ее вдруг страшно сузился: потеряв какую-то позицию, она во что бы то ни стало хотела отвоевать ее вновь и сохранить за собой. Мой отец, викарий и все остальные, ставшие теперь хозяевами, были почти рады отказаться от найма рабочего для крупорушки, поскольку это давало добавочную экономию.

Чтобы оставаться на мельнице вдвоем, моя мать и Петрашку должны были работать с утроенной, с учетверенной энергией, и если раньше Петрашку убегал на мельницу из своего кабинета в епископии на несколько часов, то теперь он вынужден был проводить там вместе с матерью целые дни. А это уже серьезно угрожало его карьере священника. Ему приходилось решать, по какому же пути направить свои стопы, потому что в создавшихся условиях никакой компромисс был уже невозможен. Решив остаться на мельнице, Петрашку воистину принес огромную жертву моей матери. Я думаю, что это была самая большая жертва, которую он мог принести ей, потому что он действительно был очень способным человеком и в возможностях продвижения во всем равен Тиуту или даже превосходил его, поскольку был наделен огромной работоспособностью, которую Тиут стремился подменить своим личным обаянием, отшельнической жизнью и экзальтированностью.

Историческое решение о национализации промышленности, обнародованное одиннадцатого июня тысяча девятьсот сорок восьмого года, застало фирму «Петрашку — Мэнеску — Рихтер» в следующем положении: на мельнице работали только тяжелые, допотопные, романтические жернова да крупорушка Мезинки. Исходя из этого и была определена производительность мельницы, которую отнесли к категории мелких предприятий, не подлежащих национализации. Однако за стеной этого мелкого предприятия было уже готово огромное помещение, залитое еще не просохшим цементом, а за городом в большом дощатом сарае, рядом с трактором «Ланц-Бульдог» и двумя трехрядными сеялками, в огромных ящиках, покрашенных в грязно-голубой цвет, лежали вальцы, гидравлические насосы, трансмиссии и другие сложные детали будущей маслобойки.

В этот день гигантский кулак народного возмездия и возмущения вековой несправедливостью опустился наконец с поразительной силой и разрушил экономическую базу лжи и порабощения всех простых людей горсточкой людей-гиен, людей-лягушек, людей-удавов и людей-тигров. Для страны началась новая эра, но где-то в городишке К., в захолустном и пыльном городишке К., в тот день, когда буржуазия была уничтожена как реальная-экономическая сила, именно в тот день кое-кто пытался восстановить в миниатюре рухнувший буржуазный мир.

Не прошло и месяца после одиннадцатого июня тысяча девятьсот сорок восьмого года, как все машины маслобойки были установлены. Дни и ночи напролет трудилась целая бригада под непосредственным руководством Рихтера, который по профессии был механиком. В начале осени все уже было готово и маслобойку можно было пускать в ход. В предвидении этого мой отец съездил в Бухарест, где получил патент на эксплуатацию маслобойки, хотя в это время существовал закон, запрещающий выдачу таких патентов и открытие подобных предприятий. Это был первый триумф отца, первое проявление его силы, которую вдруг обрел этот безвольный и безликий человек. Вопрос о патенте в течение нескольких месяцев волновал новых компаньонов, а также и тех, кто их поддерживал: ведь если бы они не получили разрешения на маслобойку, то машины пришлось бы продать и все их труды пошли бы прахом. Просидев три недели в столице, использовав все связи и израсходовав кучу денег, невзрачный протопоп Корнель Мэнеску вернулся с патентом, который был выдан на его имя и по которому ему, Корнелю Мэнеску, разрешалось в городе К. открыть маслобойку для производства растительного масла «в соответствии с действующими законами и нормами».

К концу осени маслобойка была пущена в ход. Восемь рабочих в две смены работали на ней, а у весов стояли мой отец, Рихтер и его жена, тетя Мэри, толстая, почти квадратная женщина с ослепительно белыми зубами, такими ровными и здоровыми, что они казались