В воскресенье к началу второй смены на шахту приехали: Рубакин с Прохоровым и свитой, бюро райкома в полном составе, начальник горнотехнического надзора Ивасик и товарищи из других серьезных организаций. Еще за сутки на Северном были отпалены в ряд десять забоев, уголь сгребли в аккуратную гряду вдоль конвейера, который, в свою очередь, опустили, почистили и хорошенько смазали. У перегрузки стояло сто двадцать порожних вагонеток. Подмели даже почву в лаве. Срочно намалевали транспаранты подходящего к случаю содержания. Деброву предстояло работать по жесткому графику: десять минут отдыха через каждые пятьдесят минут погрузки, через два часа – легкий завтрак, и так далее. За час до начала его теоретически проэкзаменовал сам Зощенко и остался, в целом, доволен.

В шестнадцать ноль-ноль рекордная погрузка началась. Дебров сразу взял слишком быстрый темп. Все тренировки и инструктажи пошли коту под хвост. Никакие команды и уговоры не действовали, темп только убыстрялся. По расписанию он выдерживал только перерывы на отдых и еду. На бросок уходило всего четыре секунды, а он грузил и грузил, не выдыхаясь, почти не потея, все быстрее и быстрее, сжимаясь и разжимаясь, как закаленная стальная пружина. В двадцать два тридцать пять все сто двадцать вагонеток были загружены. Конвейер остановился.

Фантастический рекорд был установлен. Он явно мог быть и бо́льшим, но закончились и отбитый уголь, и порожняк. Дебров был страшно недоволен. За смену он огреб «только» четыреста тридцать пять рублей, а хотел, оказывается, пятьсот. Когда рекордсмен, эскортируемый очумевшим начальством, вышел на освещенный прожекторами шахтный двор, его там с песнями, как положено, встретили девушки из городского Дома культуры, наряженные в народные сарафаны, и вручили огромный букет роз. Это дело ему понравилось, он, кажется, был даже смущен и растроган.

Через неделю состоялось торжественное собрание, на котором героя должны были наградить именными часами и почетной грамотой. Но Дебров, перед тем срочно принятый в комсомол, продемонстрировал наконец свою подлую натуру. Получив премиальные, он тут же ударился в запой и исчез с концами, так что даже милиция не смогла его разыскать.

Вставать не хотелось до чертиков. Евгений Семенович гордился своей способностью просыпаться, когда нужно, минута в минуту, безо всякого будильника. И теперь, еще не разлепив век, он уверен был, что проснулся вовремя. Но до чего уютно ранним зимним утром лежать под ватным одеялом, привалившись к спине спящей жены. Даже подушка, с вечера твердая и неудобная, именно теперь сделалась до невозможности мягкой. Но надо – значит надо. «Хорошо, хорошо, встаю, – посулил он жестокому изуверу, засевшему в голове, – вот сейчас, сосчитаю только до десяти. Раз, два… а зарядку, тогда, делать не буду, четыре…» Он рывком сел и спустил ноги на холодный пол. Жена слабо пошевелилась, он запахнул ее одеялом. Нащупал ногами валенки, проковылял на темную кухню, отвалил подбитую ватой дверь в сени. Там было совсем темно и морозно. Входную дверь удалось приоткрыть только наполовину, на крыльцо нанесло целый сугроб. На улице показалось даже теплее, чем в сенях. Сверху медленно опускались крупные редкие снежинки. Сбегав, как был, в кальсонах и майке во двор, Евгений Семенович, весь сжавшись, вернулся в дом, умылся, запалил примус, налил в кастрюльку молока из стоявшей на подоконнике подернутой ледком банки. Дождавшись, пока оно не собралось убегать, он вдумчиво всыпал манку, посолил и принялся помешивать. Из-за сына ему в последнее время частенько приходилось пробовать манную кашу. В результате упрямый карапуз ее возненавидел, а заботливый папаша, напротив, очень даже полюбил. Сняв кастрюлю с огня, он вытряхнул в нее мелочь из сахарницы, добавил чуток топленого масла и начал это дело уписывать. Ел он все и всегда очень жадно, еще с детства. Вышла, зевая, жена в длинной плотной ночной рубахе и поставила на огонь побитый медный кофейник, заменявший им чайник.

Через десять минут Евгений Семенович уже бодро шагал на службу. Дул студеный ветерок, морозец пощипывал за уши. От недавней лени не осталось и следа, дел было невпроворот. Заглянул в «нарядную» Южного участка. Уголь там шел тяжелый, а высота лавы понизилась до полутора метров. Недовольные рабочие беспрерывно ходили жаловаться, то к нему, то в партком, а Галямов, молодой начальник участка, сник и даже не пытался сдерживать их напор. Пока ситуация окончательно не ушла в раздрызг, следовало что-нибудь предпринять, но Слепко пока не знал – что, и ограничился общей профилактикой. Хорошенько накачав Галямова, он переоделся и спустился на добычной горизонт. Мысли, между тем, заняты были докладом, предстоящим в начале следующей шестидневки. Речь шла о внедрении его заветного изобретения – особой, огромных размеров лопаты. Необходимые согласования по данному вопросу были наконец завершены. Изготовлен уже и комплект, вполне достаточный для оснащения всей шахты. Оставалось обучить рабочих и – вперед, на всех парусах! Честолюбивый Слепко рассчитывал к концу первого квартала наступавшего года оснастить своими лопатами весь трест, а там, чем черт не шутит, и весь Союз. На совещании, посвященном этому вопросу, он был, естественно, основным докладчиком и теперь с помощью нескольких своих инженеров напряженно готовился. Немного, правда, раздражало демонстративное безразличие трестовского начальства, но особо удивляться тут не приходилось, поскольку само это начальство ни на что путное способно не было. Плотно перекусив рассольником и любимыми макаронами по-флотски, он с головой погрузился в свои графики, диаграммы и таблицы. Часика через четыре с небольшим в кабинет к нему заглянула Лиза Левицкая. После обычного трепа она как-то вдруг смешалась и неуверенно спросила:

– Жень, ты ничего странного не замечаешь? У меня такое чувство, словно большая гроза над тобой собирается.

– Зимой гроз не бывает.

– Я не в том смысле.

– И я не в том.

– Хорошо, скажу яснее. Вроде бы заговор опять против тебя.

– И откуда такие сведения?

– От Скрынникова.

– Ну, тогда конечно.

– Нет, ты послушай! Мне кажется, на этот раз все действительно очень серьезно. Наши пердуны что-то усиленно готовят, а райкомовские их поддерживают.

– Ну и что? Они рады бы укусить, да зубов нету. Конечно, будь их воля, они бы в порошок меня стерли. Потом, Феликс у нас теперь член парткома. Если что – предупредит.

– Смотри. Тебе, конечно, виднее.

Левицкая ушла, а Евгений Семенович, несколько раздосадованный, продолжил правку текста. За окном постепенно темнело. Зябко потирая руки, вошел главный инженер Зощенко. Тяжело, по-стариковски бухнулся на диван.

– А вы, Евгений Семеныч, почему не на собрании? – спросил он через некоторое время.

– Какое еще собрание?

– Партийное вроде, я точно не знаю, меня не звали.

– Что за ерунда? Василь, что там за собрание такое? – крикнул Слепко завхозу Муравлеву, проходившему мимо приоткрытой двери.

– Дык, партейное. Открытое. Подведение итогов соцсоревнования. Началось уже. Я и сам туда иду, – пророкотал Муравлев.