Сен-Жюст был красив. Бархатные глаза, сонная улыбка и манера с аккуратностью перемещать свое тело в пространстве, свойственная крупным людям. Светлая кожа и темно-каштановые волосы – если и был в нем недостаток, то лишь слишком длинный подбородок. Это лишает его неуместной миловидности, подумала Люсиль, однако в некоторых ракурсах придает лицу странную тяжеловесность.

С ней, как всегда, был Камиль, который пребывал в опасном состоянии духа – он был насмешлив и рвался в драку.

– Все еще пишете стихи? – спросил он.

В прошлом году Сен-Жюст опубликовал эпическую поэму, которую прислал Камилю в надежде получить его одобрение: поэму бесконечную, яростную, слегка непристойную.

– А что? Вы станете их читать? – с живостью спросил Сен-Жюст.

Камиль медленно мотнул головой:

– Пытки запрещены.

Сен-Жюст скривил губы:

– Вижу, вас оскорбила моя поэма. Вы сочли ее порнографической.

– Увы, нет, а было бы неплохо, – рассмеялся Камиль.

Их глаза встретились.

Сен-Жюст сказал:

– Моя поэма посвящена важным темам. Думаете, стал бы я напрасно тратить время?

– Почем мне знать, – ответил Камиль, – стали бы или нет.

У Люси пересохло во рту. Она наблюдала, как двое мужчин смотрят друг на друга: вялый, покорный Сен-Жюст в ожидании чужого суждения, и нервный, напористый Камиль с горящим взором. Поэма тут ни при чем, подумала Люсиль. Робеспьер выглядел встревоженным.

– Ты слишком суров, Камиль, – заметил он. – Наверняка у его поэмы есть свои достоинства.

– Ни единого, – ответил Камиль. – Впрочем, если пожелаете, Антуан, я пришлю вам образцы моего раннего творчества, и вы сможете посмеяться над ними на досуге. Вероятно, вы пишете стихи лучше меня и определенно станете лучшим политиком. Вы умеете держать себя в руках. Вы могли бы ударить меня, но не стали.

Лицо Сен-Жюста потемнело – этого нельзя было не заметить.

– Я оскорбил вас? – В тоне Камиля прозвучало раскаяние.

– Глубоко, – улыбнулся Сен-Жюст. – Я оскорблен до глубины души. Ведь вы единственное живое существо на свете, одобрения которого я жажду. Вы, без кого не обходится ни один званый аристократический обед!

Сен-Жюст отвернулся и заговорил с Робеспьером.

– Почему ты был так недобр к нему? – прошептала Люсиль.

– Я всегда добр к друзьям. Но он обращался к редактору, не к другу. Хотел, чтобы я опубликовал похвалу его таланту. Спрашивал профессионального мнения, а не частного. Вот и получил по заслугам.

– Я думала, он тебе нравится.

– Я против него ничего не имею. Антуан изменился. Раньше он устраивал безумные авантюры и влипал в неприятности с женщинами. Но посмотри на этого юношу сейчас – как он важничает. Жаль, что его не видит Луи Сюло, вот прекрасный образчик убогого революционера. Называет себя республиканцем. Не хотел бы я жить в его республике.

– Возможно, он бы тебе не позволил.

Позднее Люсиль услышала, как Сен-Жюст заметил Робеспьеру:

– Он такой легкомысленный.

Люсиль задумалась над этим определением. Оно отзывалось в ней веселыми летними пикниками, праздными театральными вечеринками с шампанским: суматошные разгоряченные актрисы, еще не снявшие грим, вижу-вижу, вы влюблены, он такой красавчик, надеюсь, вы будете счастливы. Легкомысленный. Никогда раньше ей не доводилось слышать, чтобы это слово произносили с осуждением, презрением и угрозой.

В этом году Национальное собрание сделало епископов и священников государственными чиновниками, которые получают жалованье, избираются и должны присягнуть новой конституции. Некоторые считали ошибкой ставить священников перед суровым выбором – отказаться было опасно. Все соглашались (в крошечном салоне ее матери), что религиозный конфликт – худшее, что может случиться с нацией.

Время от времени мать сетовала на перемены.

– Вскоре жизнь станет такой прозаичной, – жаловалась она. – Конституция, надменность и квакерские шляпы.

– А чего бы вам хотелось, дорогая моя? – спрашивал Дантон. – Плюмажей и роковых страстей в Школе верховой езды? Хаоса вокруг мэрии? Любви и смерти?

– Ах, не смейтесь. Наши романтические представления растоптаны. Свершилась революция, дух Руссо обрел плоть, и мы думали…

– А оказалось, революция – это мсье Робеспьер с его слабым зрением и провинциальным акцентом.

– И люди, обсуждающие банковские счета.

– Кто насплетничал вам о моих делах?

– Стены и воротные столбы, мсье Дантон. – Аннетта замялась, коснулась его руки. – Расскажите мне что-нибудь. Вам не нравится Макс?

– Не нравится? – Он вроде бы удивился. – Ничего подобного. При нем мне порой бывает не по себе, не стану отрицать. Он требует от людей слишком многого. А вы, его будущая теща, способны соответствовать его высоким стандартам?

– Ах, ничего еще не определено.

– Адель не может решиться?

– Вопрос не был задан.

– Значит, это то, что называют взаимопониманием, – сказал Дантон.

– Не знаю, считает ли Макс, что сделал ей предложение. Впрочем, нет, мне лучше об этом не высказываться. Не поднимайте так брови. Откуда обыкновенной женщине знать, что на уме у депутата?

– Нет больше обыкновенных женщин. На прошлой неделе на меня налетели ваши потенциальные зятья. Мне было сказано, что женщины во всем равны мужчинам. Им не хватает только равных возможностей.

– Да, – сказала Аннетта. – Эти идеи проталкивает самоуверенная девчонка Луиза Робер, которая не сознает, что затеяла. Не понимаю, зачем мужчины доказывают, что женщины им равны? Это противоречит их интересам.

– Только не интересам Робеспьера. Камиль говорит, что мы предоставим женщинам избирательное право. Вскоре мы увидим их в Школе верховой езды в черных шляпах, с папками под мышкой, бубнящими о системе налогообложения.

– И жизнь станет еще прозаичнее.

– Не волнуйтесь, – сказал он. – Возможно, все наши грязные маленькие трагедии еще впереди.

Так есть ли у революции философия, размышляла Люсиль, есть ли у нее будущее?

Робеспьера она спросить не осмеливалась – иначе он весь вечер вещал бы про Общую волю. Камиль разразился бы содержательной и логически безупречной двухчасовой лекцией о Римской республике. Поэтому Люсиль спросила Дантона.

– Конечно, у нее есть философия, – серьезно ответил он. – Хватай, что можешь, и беги, пока не отняли.

Декабрь 1790 года. Клод изменил свое решение. Это случилось в зловещий декабрьский день, когда чугунные, набухшие снегом облака цеплялись за городские крыши и дымоходы.

– Я больше не в силах этого выносить, – заявил он. – Пусть женятся, пока не довели меня до могилы. Угрозы, слезы, обещания, ультиматумы… еще один такой год, да что там, еще одну такую неделю я просто не переживу. Мне следовало проявить твердость раньше, теперь уже поздно. Мы должны сохранить лицо, Аннетта.