Жорж сказал: «Приезд моей матери не повод отказываться от визитов друзей. Пригласи кого-нибудь на ужин. Кого-нибудь, кто ей понравится. Как насчет Жели? И малютки Луизы?»

Я понимала, что с его стороны это жертва – он не слишком жалует мадам Жели, и действительно, на лице мужа отражались сомнения.

Мне пришлось сказать: «Они уже знакомы. Твоя мать сочла ее нелепой, жеманной и одетой не по возрасту. А Луизу назвала переростком и заявила, что по ней плачет розга».

«Тьфу ты пропасть! – воскликнул Жорж, что для него достаточно мягко. – Неужели среди наших знакомых нет никого приличного?»

Я послала записку Аннетте Дюплесси, умоляя отпустить Люсиль к нам на ужин. У нас гостит мать Жоржа, это совершенно прилично, Люсиль ни на минуту не останется без присмотра, и так далее и тому подобное. И Люсиль отпустили. На ней было белое платье с синими лентами, и она вела себя как ангел, с умненьким видом расспрашивая мадам о жизни в Шампани. Камиль был очень вежлив – как всегда, сказать по правде, – грубым он бывает только в своей газете. Разумеется, я спрятала последние номера. Еще я пригласила Фабра, он очень искусный собеседник, и, нужно признать, с мадам он старался. Однако она его третировала; в конце концов он сдался и принялся разглядывать ее в лорнет, что я категорически запретила ему делать.

Мадам вышла, когда гости пили кофе, и я обнаружила ее в нашей спальне, где она водила пальцем под окном в поисках пыли. Я вежливо спросила: «Что-то не так?» На это она ответила самым кислым тоном, который только можно вообразить: «С тобой определенно что-то не так, если ты не приглядываешь за этой девчонкой и своим мужем».

Я даже не сразу поняла, что она имела в виду.

«И это еще не все, – продолжила мадам. – Ты бы приглядела еще за этим юнцом. Они с девчонкой хотят пожениться? Неудивительно, два сапога пара».

Однажды нам достались билеты на галерею Школы верховой езды, но дебаты были очень скучными. Жорж сказал, в любой момент они будут обсуждать передачу церковных земель народу, и если его мать это услышит, то устроит беспорядки и нас выставят вон. Так и вышло. Мадам обозвала депутатов злодеями и неблагодарными людьми и сказала, что их затея добром не кончится. Заметив нас, мсье Робеспьер подошел и был с ней весьма любезен. Он показал ей важных персон, включая Мирабо. Мадам заявила: «Когда этот человек умрет, то попадет прямиком в ад».

Мсье Робеспьер покосился на меня, улыбнулся и сказал ей: «Вы – молодая дама мне по душе». И до конца дня она ходила довольная.

Все лето над нами нависали последствия того случая с доктором Маратом. Мы знали, что ордер на арест Жоржа выписан и пылится в Отель-де-Виль. И каждое утро я задавала себе вопрос: что, если именно сегодня с него решат сдуть пыль? Мы договорились, что, если Жоржа арестуют, я соберу вещи и отправлюсь к матери, оставив ключи и все остальное Фабру. Не знаю, почему именно Фабру – возможно, потому что он всегда под рукой.

С самого приезда Жорж почти не занимался практикой. Полагаю, в его отсутствие Жюль Паре хорошо справляется, потому что денег меньше не стало.

В начале года случилось нечто, показавшее, по словам Жоржа, насколько власти его боятся. Наш округ, как и все остальные, упразднили, а город разделили на секции для голосования. Отныне граждане могли собираться в своем округе только для выборов. Нашему батальону уже запретили именоваться кордельерами – сказали, мы теперь просто батальон номер три.

Жорж заявил, что этим кордельеров не сломить. Он предложил создать клуб, как у якобинцев, только лучше. В клубе могут состоять горожане независимо от места проживания, чтобы нас не обвинили в нарушении закона. Он именовался «Клубом друзей прав человека», но с самого начала его называли не иначе, чем клуб кордельеров. Первые заседания проходили в бальной зале. Хотели собираться в старом монастыре кордельеров, но мэрия опечатала здание. А однажды – без всяких объяснений – печати сняли, и клуб перебрался на новое место. Луиза Робер сказала, что за это стоит благодарить герцога Орлеанского.

Стать членом якобинского клуба нелегко. Стоимость годовой подписки высока, нужны рекомендации нескольких уважаемых членов клуба, к тому же собрания проводятся крайне формально. Когда Жоржу случилось однажды там выступать, он вернулся домой рассерженным. Сказал, с ним обошлись как с грязью.

В клубе кордельеров может выступить каждый. Там много актеров, адвокатов и торговцев, но встречаются жуткие типы, словно только что из подворотни. Разумеется, я никогда не присутствовала на заседаниях, но я вижу, во что они превратили церковь. Внутри промозгло и голо. Если кто-нибудь выбьет окно, проходят недели, прежде чем его вставят. Мужчины такие странные: дома подавай им уют, а вне дома притворяются, будто им нет до этого дела. Столом председателю служит столярный верстак, который нашли внутри. О чем Жоржу говорить со столяром? Разве только о нынешних беспорядках. Трибуну сколотили из четырех грубых балок с доской посередине, а на стену прибили кусок ситца с лозунгом, намалеванным красной краской: «Свобода, Равенство, Братство».

После незабываемого визита матери Жоржа я очень расстроилась, когда он сказал, что хочет поехать в Аррас. К моему огромному облегчению, остановились мы у его сестры Анны-Мадлен, и нас везде принимали с особым почтением. Мы терялись в догадках. Подруги Анны-Мадлен только что не приседали передо мной в реверансе. Поначалу я решила, что они наслышаны об успехах Жоржа в качестве председателя округа, пока не поняла, что они не читают парижских газет и понятия не имеют, что происходит в столице. Мне задавали странные вопросы: какой цвет предпочитает королева? Что ей подают на обед? И однажды до меня дошло: «Жорж, – сказала я, – они решили, что если ты называешься королевским советником, то каждый день даешь советы королю».

Некоторое время он взирал на меня с изумлением, потом расхохотался. «Неужели? Храни их Господь. А мне приходится жить в Париже среди циников и умников! Дай мне четыре-пять лет, я вернусь сюда и стану возделывать землю. Мы навсегда покинем Париж. Тебе бы этого хотелось?»

Я не знала, что ответить. С одной стороны, хорошо жить там, где нет газет и грубых торговок рыбой, нет преступлений и дефицита. Затем я вспомнила о ежедневных визитах мадам Рекорден. Подозревая, что это не более чем причуда Жоржа, я промолчала. Неужели он готов отказаться от клуба кордельеров? От революции? Я видела, что его все больше охватывало беспокойство, и однажды вечером он сказал: «Завтра мы возвращаемся домой».

С самого приезда он проводил много времени с отчимом, осматривал имущество, обсуждал с местным нотариусом покупку земли. Мадам Рекорден спросила: «Все хорошо, сынок?» Жорж только улыбнулся в ответ.

Думаю, это лето навсегда останется в моей памяти. Мне было неспокойно, потому что в глубине души я уверена: при любых обстоятельствах мы должны хранить верность королю, королеве и Церкви. Однако, если некоторые добьются своего, скоро Школа верховой езды станет важнее короля, а церковь превратится в обычное министерство. Я считаю, что наш долг – подчиняться власти. Жорж часто над этим потешается. Такова его природа. Паре говорил мне, что во время учебы его называли «Грозой начальства». Но человек должен преодолевать худшие проявления своей природы, а впрочем, куда это меня занесло? – прежде всего мой долг подчиняться мужу, если он не побуждает меня грешить. Грех ли кухарке готовить ужин для людей, которые хотят отослать королеву обратно в Австрию? Когда я обратилась к духовнику, он велел мне сохранять покорность и пытаться вернуть заблудшего мужа в лоно католической церкви. Это не помогло. Поэтому внешне я разделяю все убеждения Жоржа, но внутри оставляю себе право для сомнений – и каждый день молюсь, чтобы Жорж их развеял.