Год Люсиль. Я веду два дневника. Один для чистых и возвышенных мыслей, другой для того, что происходит на самом деле.

Я привыкла жить, как Господь, в разных ипостасях, ибо жизнь так скучна. Я воображала себя Марией Стюарт и, сказать честно, по старой памяти воображаю до сих пор. Нелегко избавляться от привычек. Любому в моей жизни предназначена роль – обычно камеристки или кого-нибудь в этом роде, – и я очень сержусь, когда люди не справляются со своими ролями. Если мне надоедает роль Марии С., я играю в Юлию из «Новой Элоизы». В эти дни я думаю о своих отношениях с Максимилианом Робеспьером. Я живу в его любимом романе.

Чтобы смягчать суровость жизни, приходится привносить в нее немного фантазии. Год начался с того, что на Камиля подал в суд за клевету мсье Сансон, палач. Странно, что палач обращается к закону, как обычный человек, трудно представить, что у палачей бывают враги.

К счастью, закон медлителен, его процедуры громоздки, и когда штраф присудят, герцог просто его оплатит. Нет, я боюсь не судов. Каждое утро я просыпаюсь и спрашиваю себя: жив ли он?

На Камиля нападали на улице, ему угрожали в Национальном собрании. Его вызывали на дуэли, хотя патриоты решили между собой, что не станут принимать вызовы. По городу бродят безумцы, которые хвастают, что поджидают Камиля, дабы вонзить в него кинжал. Ему пишут письма – такие отвратительные, что сам он их не читает. Порой довольно бросить беглый взгляд, говорит он, чтобы понять, от кого письмо. А иногда хватает почерка. Все письма он складывает в коробку. Другие люди просматривают их на случай, если внутри содержится прямая угроза, что-нибудь вроде: я убью вас там-то и тогда-то.

Отец ведет себя странно. Пару раз в месяц он запрещает мне видеться с Камилем, но каждое утро хватается за газеты: новости, какие новости? Неужели он хочет прочесть, что Камиля нашли за рекой с перерезанным горлом? Вряд ли. Мне кажется, не будь Камиля, отцу было бы нечем себя занять. Мать дразнит его, хладнокровно замечая: «Признайся, Клод, он для тебя как сын, которого у тебя никогда не было».

Клод приглашает на ужин молодых людей. Надеется, что кто-нибудь из них мне понравится. Конторские крысы. Придет же такое в голову!

Порой они посвящают мне стихи, свои чиновничьи сонеты. Мы с Адель зачитываем их вслух с приличествующим случаю сентиментальным восторгом. Мы закатываем глаза, бьем себя в грудь и испускаем вздохи. Затем складываем из них дротики и швыряем друг в друга. Как видите, мы бодры и проводим дни, предаваясь нездоровому веселью. Либо так, либо увязнуть в слезах, страхах и дурных предчувствиях. Мы предпочитаем веселиться и отпускать зверские шутки.

Моя мать, напротив, пребывает в тревоге и печали, но я знаю, что в глубине души она страдает меньше, чем я. Возможно, потому что она старше и научилась держать чувства в узде. «Ничего с ним не случится, – говорит мне она. – Как думаешь, почему он вечно разгуливает в компании здоровяков?» Есть пистолеты, есть кинжалы, отвечаю я. «Кинжалы? Думаешь, кто-нибудь достанет его через мсье Дантона? Проткнет такую массу мышц?» Для этого Дантон должен заслонить Камиля собой, говорю я. «Разве Камилю не свойственно возбуждать в других желание отдать за него жизнь? Посмотри на меня. Да на себя посмотри».

Мы ждем скорой помолвки Адель. Макс бывает у нас и расхваливает аббата Терре. Многое из того, что сделал аббат, говорит он, не оценили по достоинству. Клод смирился с мыслью, что Макс прозябает на жалованье депутата и вынужден содержать брата и сестру.

Какой будет жизнь Адель? Робеспьер тоже получает письма, но они не похожи на те, что приходят Камилю. Письма приходят со всего города, это письма простых людей, которые разуверились в местных властях или угодили в неприятности. Они думают, что Макс разрешит все недоразумения. Он встает в пять утра, чтобы ответить всем. Иногда я думаю, что в быту он очень непритязателен. Его потребности в отдыхе и развлечениях ничтожны. А теперь спросите себя: понравится ли это Адель?

Робеспьер. На его попечении не только Париж. Письма приходят со всей страны. Провинциальные города завели свои якобинские клубы, комитет по переписке парижского клуба рассылает им новости и директивы. В ответ приходят послания, авторы которых хвалят и благодарят Робеспьера, выделяя его из прочей парижской братии. Теперь он может похвастаться не только поношениями от роялистов. Внутри тома «Общественного договора» Руссо он хранит письмо от одного молодого пикардийца по имени Антуан Сен-Жюст: «Я узнаю вас, Робеспьер, как узнаю Господа, по делам вашим». Когда он страдает, а он страдает все сильнее от пугающего стеснения в груди и одышки, когда глаза устают от печатного текста, он вспоминает письмо, и оно побуждает слабую плоть трудиться.

Каждый день Робеспьер на заседании Национального собрания, каждый вечер – в якобинском клубе. Иногда он бывает у Дюплесси, порой обедает с Петионом, за обедом не переставая обсуждать дела. В театр наведывается пару раз за сезон, не выражая ни радости, ни сожаления о потерянном времени. Люди поджидают его рядом со Школой верховой езды, клубом или его жилищем.

К вечеру он падает с ног и засыпает, стоит голове коснуться подушки. Снов не видит, просто проваливается во тьму, словно в колодец. Он чувствует, мир ночи реален, свет и воздух утра населен тенями и призраками. Чтобы побороть их, он встает до рассвета.

Уильям Огастес Майлз, анализируя ситуацию для правительства его (британского) величества:

В начале года Люсиль познакомили с Мирабо. Ей никогда не забыть этого человека, который с гордым видом стоял на дорогом персидском ковре посреди чудовищно безвкусной комнаты. Узкогубый, покрытый шрамами, массивный. Он пристально всматривался в Люсиль.

– Кажется, ваш отец государственный служащий, – промолвил граф. – Затем приблизил лицо и одарил ее плотоядным взглядом: – Вы пришли оба?

Казалось, Мирабо обладал способностью присваивать себе весь воздух в комнате. Хуже того, он присвоил способность Камиля связно соображать. Удивительно, что Камиль мог так обманываться. Конечно, Мирабо не состоит на содержании у двора. Это все клевета и наветы. Конечно, Мирабо истинный патриот. Когда Камиль не смог больше сохранять эти иллюзии, он чуть не наложил на себя руки. В ту неделю он почти забросил газету.

– Макс его предупреждал, – сказала Адель, – но он не слушал. Мирабо назвал эту необразованную австриячку «великой и благородной женщиной». Тем не менее для толпы он божество. Лишнее доказательство того, что толпу легко обвести вокруг пальца.