Маргарита пыталась успокоить подругу: предлагала поесть сметанки, принесенной ей в подарок с Сухаревки, напомнила, что и ей маслица купила:

— Ты можешь себе представить — пять тысяч за фунт отдала.

— Спасибо, подружка. Это ребенку требуется.

— Я всегда рада помочь тебе. Последние деньги не жалею — приношу вот кое-что.

— Последние? У тебя же много было. Ах да — в Петербург ездила. Прогуляла там.

— Сейчас только и гулять. Михаил скоро придет?

Лена не-ответила, сосредоточилась на какой-то мучащей ее мысли и не успокаивалась. Не исчезал ее злобный настрой против Маргариты.

— Ты расскажи, зачем ездила в Петербург? Кому деньги отвозила?

— Ну… Просили меня в Ростове передать родственникам. В Петербурге, знаешь, цены еще выше: хлеб — пятьсот рублей фунт.

— Вдове Веронелли деньги отвезла?

Маргарита долго молчала, вглядываясь в подругу с опасливым удивлением, как на злое существо, готовое совершить нечто непоправимо ужасное.

— Что замолчала? Рассказывай, — злорадствовала Лена.

— Откуда ты узнала эту фамилию?

— У тебя в тетради прочитала, когда ты искала рецепт настойки. Вдова художника Веронелли. У тебя, наверное, и сейчас эта тетрадка в сумке.

— Нет. Я ее порвала.

— Так рассказывай, рассказывай.

— Тебе это лучше не знать. Обыкновенная старушка. Ее сын там. Ну… Ты понимаешь.

— Если ты мне не скажешь правду, то придет Миша, и он у тебя «просит. И твоему Гришке Палихину напишу. И в Чека сообщу! Слышишь? Ты! С Гришкой-то спуталась? Разве ты пропустишь мужика?

Лена вновь была готова разразиться истерикой. Маргарита помолчала, глядя на нее с жалостью и презрением, затем сказала с сочувственным сожалением в голосе:

— Я скажу, но ты пожалеешь о том, что узнала. Вдова художника Веронелли — это мать генерала Врангеля. Она живет в нищете в Петербурге и работает в музее. Что ж ты замолчала? Хотела узнать — вот и живи теперь с этим. Иди доноси хоть самому Дзержинскому. Ведь ты моя сообщница.

Маргарита никогда еще не носила ребенка под сердцем и считала, что нервные выпады подруги вызваны ее состоянием и, конечно, удивилась, когда Лена вдруг преобразилась. Другие глазки, другой голос:

— Что ты, Маргошенька? Ты же моя единственная, настоящая подруга. Разве могу я сделать что-нибудь плохое тебе. Давай попьем с тобой чайку. У меня настоящий сахар есть…

Вскоре пришел Михаил Петрович, радостно оживленный.

— Что это вы в темноте сидите?

Только теперь подруги заметили, что в комнате сгущались мертвенно-синие февральские сумерки.

— Свет у нас никогда не гаснет, — ответила Лена. — У нас, женщин. Правда, Марго?

Так она умела управлять собой — истерическая озлобленность мгновенно сменилась ровным уютно-домашним настроением.

— Ты сегодня хорошо выглядишь, — сказал Михаил Петрович, целуя жену; он тоже был на редкость благорасположен, будто за стенами дома не пропадает в голоде и холоде Москва. — Как наша Варенька?

— Варенька, Варенька, — с напускным неудовольствием сказала Лена. — Может быть, и не Варенька, А Маргариточка. Риточка.

— Но Лена, мы же в честь единственной любви Лермонтова[54]! — обиделся муж. — Есть речи значенье…

— Вот имение темно и ничтожно. Подождем пока решать. А почему ты такой веселый? Опять в Кафе поэтов был? Есенина слушал?

— Есенин теперь самый модный? — спросила Маргарита. — Ив Питере.

— Да, он настоящий поэт, — подтвердил Михаил. — Но я не был в Кафе поэтов, и особых причин для радости у меня нет. Просто размечтался. На службе кое-что затевается… Но сначала дайте чаю и хороший кусок хлеба.

За чаем он рассказал, что группу журналистов командируют на Южный фронт, в район, освобожденный от белых, — как раз, где Богучар, куда приглашал Степа Буйков. Надо написать о строительстве новой жизни.

— Конечно, я никуда не поеду, — печально говорил Михаил Петрович. — Нельзя же тебя одну оставить. Или Маргарита с тобой поживет? Поездка-то не больше чем на две недели. А я там договорюсь в Богучаре на лето. Что-нибудь в августе. А сейчас бы рыбки привез, арбузов соленых.

— Ой как арбузика соленого хочется, — простонала Лена.

Михаил ухватился за свою идею:

— Вы же, Маргарита, не поедете сейчас в Ростов? Там же белые. Скоро его наши возьмут — тогда уж. Фронт на Северном Донце уже. Это верст пятьдесят.

— Да не знаю как, — неуверенно ответила Марго, испытующе вглядываясь в глаза Лены.

Та отвечала подруге долгим непонятным взглядом. Наверное, этот немой разговор и подсказал решение:

— А я знаю, — решительно сказала Лена. — Я поеду с тобой. Ничего со мной не случится. Еще два месяца носить. Не меньше. И Степа написал, что нас там ждут.

XII

Штаб корпуса размещался в Ростове, в роскошном дворце Парамонова. Шкуро со свитой приехал на двух автомобилях. С ним — начальник штаба, помощник, адъютанты, конвой. Врангель все еще болел, и корпусом командовал генерал-майор Юзефович[55], артиллерист, неразговорчивый белорус лет около пятидесяти, всегда старающийся все уладить. С ним легче, чем с Врангелем, только надо сразу дать понять, с кем он имеет дело. Так Шкуро и поступил.

Совещались командиры и начальники штабов кубанских кавдивизий. Шкуро сел у дальнего края стола, потому что Покровский уселся рядом с Юзефовичем.

— Главная наша задача отстоять Донбасс, — говорил начальник штаба корпуса. — Вез угля нет армии, нет союзников. Вся надежда на кубанские казачьи дивизии, так славно проявившие себя в боях за Северный Кавказ. Для того чтобы удар по наступающим красным оказался наиболее эффективным, все три дивизии объединяются под командованием генерала Покровского…

— Тогда я сейчас же подаю в отставку, — сказал Шкуро спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся.

Юзефович растерянно замолчал. Покровский, пре-зрительно поджав губы, смотрел прямо перед собой, словно Шкуро здесь и не было.

— Я не совсем вас понял, Андрей Григорьевич, — осторожно обратился к Шкуро начальник штаба корпуса; он действительно ничего не понимал.