С противоположной стороны дороги, с крыльца домика Си-найн по их Секонд драйв, ему махала симпатичная худенькая девушка.

Она, по-видимому, только вернулась с пробежки…

— Хай, — крикнула девушка.

— Хай, — ответил Павел и тоже улыбнулся.

К полудню следующего дня проглянуло солнце и неуместно радостно заиграло в оконных витражах дома. Обогнув черную сухую чашу бездействующего фонтана, женщина и мальчик, одетые во все черное, вышли на аллею и двинулись в глубь парка. Доносившиеся откуда то сбоку мелодичные звуки сначала сбили с шага, потом заставили оглянуться, наконец, повернуть направо. Там, на ничейном пространстве, где заканчивался регулярный сад и еще не начинался английский парк, столь искусно имитирующий дикую природу, на широком газоне, где, помнится, так славно резвились в серсо и бадминтон, возвышался громадный полосатый шатер шапито. Оттуда то и доносилась музыка. По мере приближения Таня начала различать инструменты — флейта, скрипка или две, виолончель. Исполнялось что-то ненавязчиво классическое, легонькое, если не сказать — легкомысленное.

Прямо не похороны, а приватное представление для друзей. Старый греховодник и здесь остался верен себе. Покосившись на мальчика, леди Морвен стерла с лица невольно набежавшую улыбку — и заметила, как Ро поспешил сделать то же самое. Даже сердце защемило от внезапно нахлынувшей нежности. Мы с тобой одной крови, малыш…

Они миновали последнюю полоску опилочной мульчи, сквозь которую несвоевременно проклюнулся нежно-зеленый росточек, перешли каменный мостик, перекинутый через пока еще сухой ров, не задержались возле длинного стола под белоснежной и практичной пластиковой скатертью. В торцах стола стояли одинаковые сервировочные тележки, посередине красовалась громадная серебряная чаша для пунша, возле которой хлопотали двое лакеев в белых передниках поверх малиновых ливрей с золотым галуном. Третий, без передника, молча поклонился и приподнял полог, открывая вход в шатер.

Разноцветная гирлянда китайских фонариков, протянутая по окружности брезентового купола, светила в четверть силы, поэтому в первые мгновения, пока глаза привыкали к полумраку, леди Морвен не столько разглядела, сколько энергетически ощутила присутствие большого числа молчаливо стоящих людей. Первыми обрели отчетливость силуэты музыкантов, стоящих на возвышении в центре. Она оказалась права — флейта, виолончель, две скрипки, концертные фраки, Моцарт… Вид на то, что размещалось ниже музыкантов, перекрывала высокая плечистая мужская фигура. Леди Морвен сделала полшага в сторону.

Возвышение, на котором стояли музыканты, оказалось плоской вершиной небольшого грота. Резные воротца грота были плотно прикрыты, а перед ними на странном, отливающим металлом помосте стоял роскошный гроб красного дерева с блистающей медной отделкой. А в гробу, на белом атласном ложе, покоился строитель и хозяин Занаду.

Макс Рабе, непревзойденный Мастер Иллюзии, принимал гостей лежа, затаив улыбку, в густой белой бороде и сложив на груди узловатые, побитые старческой «гречкой» гениальные руки.

У гроба стояли, одна за другой, две обитые красным бархатом скамеечки. На ближней к покойному восседала незнакомая Тане дородная пожилая дама в платье, хоть и траурном по цвету, но пышном и декольтированном несообразно обстоятельствам. Черные, вьющиеся волосы были совсем по-русски подвязаны черным платком. Сидящий с ней рядом Нил Баренцев был одет не более адекватно — в какую-то бархатную толстовку, еще хорошо, что черную. Лиц Таня не разглядела: женщина рыдала, закрывшись кружевным платочком, Нил, отвернувшись, что-то шептал ей на ухо, так что Тане видны были лишь ухо и краешек скулы. На второй скамейке разместились трое — посередине бородатый мужчина лет шестидесяти, чей облик показался Тане смутно знакомым, и две тоже немолодых, но благородно красивых женщины по бокам. Одна из них подняла голову и, увидев Таню, изогнула в подобии улыбки молодые, чувственные губы, и кивнула. Таня мгновенно узнала ее — да и кто не узнал бы кавалерственную даму Роз Сьюэлл, лучшую, по единодушному мнению как критиков, так и публики, леди Макбет и Екатерину Великую британских подмостков. Немного удивленная присутствием здесь великой актрисы, знакомством с которой старый Макс не похвалялся ни разу, Таня сжала руку Нилушки и двинулась к скамейке. Но тут на нее обернулась вторая женщина, и удивление перешло в полнейшее, парализующее изумление. На нее доброжелательно взирала вторая Роз Сьюэлл, ничем, кроме покроя плеч, не отличающаяся от первой.

Таня замерла, и тут же услышала за спиной вежливое покашливание. По одному этому звуку она узнала старого Спироса, обладавшего умением — высший пилотаж в профессии мажордома! — за исключением нескольких минут в сутки быть абсолютно незаметным.

— Здравствуй, Спирос, — прошептала Таня.

— Здравствуйте, ваша светлость, — скорбно прохрипел Спирос. — Прошу вас вместе с юным лордом про следовать за мной. Ваше место — рядом с ближайшими родственниками…

Ближайшие родственники? Из родственников Макса Рабе Таня встречала лишь милую, но безнадежно маразматическую старушку Евгению, появившуюся здесь где-то между весной восемьдесят восьмого и осенью девяностого, в период долгой разлуки, не Таней инициированной. Старушка бодро музицировала на фортепьяно и называла старика «майне зюссе пюпхен», то бишь, сладенькой куколкой. Посмеиваясь в бороду, Макс пояснил тогда, что сия дама, хоть и сверстница ему, но не сестра и, благодарение Богу, не супруга, а мачеха, вдова его батюшки, почтенного негоцианта, на старости лет сделавшегося падким на молоденьких. После кончины брага, содержавшего старушку, он счел своим долгом принять на себя заботу о ней. Спустя несколько месяцев после этого разговора вдова воссоединилась с супругом и младшим из пасынков в фамильном склепе на муниципальном кладбище городка Штаффхаузен, что на севере Швейцарии. Ни о каких других родственниках греческий затворник и словом не обмолвился…

Спирос провел их мимо скамейки с двумя Роз Сьюэлл и показал на места рядом с толстой дамой и Нилом в толстовке. Отняв от лица платочек, дама взглянула на них и отвернулась. Нил вообще не посмотрел в их сторону.

Между тем с площадки как-то подозрительно быстро и незаметно исчезли, словно истаяли, музыканты, а на их месте возникла громадная спинка вольтеровского кресла. Медленно, под нестихающие звуки менуэта кресло развернулось к собравшимся.

Тут уж ахнули все! Ибо в кресле, укутанный клетчатым пледом, сидел господин Рабе собственной персоной. Одновременно — и незаметно! — что-то хитрое произошло с освещением, и гроб с телом Мастера перестал быть виден, словно ушел в толщу черной воды.

Фигура на возвышении негромко хлопнула в ладоши. Гул мгновенно улегся.

— То-то, — сказала фигура надтреснутым, но звучным голосом Мастера Иллюзий. — Ну, здравствуйте, родненькие. Спасибо, что заглянули на огонек… Право слово, если вам и впрямь не безразличен этот старый дуралей, то надо только радоваться за такой финал — на девяносто девятом году насыщенной и полнокровной жизни, в ясном уме и доброй памяти, оставив после себя домишко, садик, кой-какой счетец в банке, пару достойных учеников и славного наследника… Эй, юный лоботряс, я про тебя говорю!..