– Вы уже знаете, кто ее убил? – спросил Жером.

– Я близок к раскрытию убийства, – сказал Гамаш, собирая фотографии. – Что вы можете сказать о Франсуа Маруа и Андре Кастонге?

Тереза подняла тонкие брови:

– Торговцы предметами искусства? Они тоже замешаны?

– Да, вместе с Дени Фортеном.

– Так, – сказала Тереза, пригубив белого вина. – У Кастонге собственная галерея, но бóльшая часть его доходов поступает от договора с «Келли». Он заключил этот договор много лет назад и сумел его сохранить по сей день.

– Судя по вашему тону, вас одолевают какие-то сомнения на этот счет.

– Меня удивляет, что договор все еще действует. За последние годы, когда стали открываться новые, более современные галереи, Кастонге растерял немалую часть своего влияния.

– Новые вроде галереи Фортена?

– Именно вроде Фортена. Очень агрессивные. Фортен встряхнул мир искусства Квебека. Не могу сказать, что я виню его в этом. Они не пускали его в дверь, так он проник в окно.

– Кажется, Дени Фортен не удовлетворится окном, – сказал Гамаш и взял тонкий ломтик итальянской сосиски и черную оливку. – У меня такое впечатление, что он сломает и дверь, а если понадобится, надает Кастонге по ушам. Фортен хочет получить все и будет бороться, пока не достигнет цели.

– Ухо Ван Гога, – сказала Тереза и улыбнулась, глядя, как Гамаш, прежде чем отправить в рот ломтик сосиски, внимательно его разглядывает. – Закуска холодная, но не очень, Арман. Вы в безопасности. А вот за оливки не поручусь.

Она посмотрела на него озорным взглядом.

– Вы только что сказали «ухо Ван Гога»? – переспросил старший инспектор. – Кто-то в начале этого следствия уже использовал это выражение. Не могу вспомнить кто. Что оно означает?

– Оно означает, что человек скупает все из боязни пропустить что-то ценное. Как не обратили внимания на гений Ван Гога много лет назад. Именно этим и занимается Дени Фортен. Скупает всех художников, подающих надежды. Вдруг кто-то из них окажется Ван Гогом. Или Дамьеном Херстом[70]. Или Анишем Капуром[71].

– Следующее важное обстоятельство. Он упустил свой шанс с Кларой Морроу.

– Определенно упустил, – согласилась суперинтендант Брюнель. – А потому исполнился отчаянной решимости не повторить такой ошибки.

– Значит, он бы купил эту художницу? – Гамаш показал на закрытую папку, лежащую на столе.

Брюнель кивнула:

– Думаю, да. Как я уже сказала, прекрасное теперь не в цене, но если ты хочешь найти следующего крупного художника, он обнаружится не среди тех людей, которые делают то же, что и все остальные. Ты должен найти кого-то, кто создает новые формы. Вот как она.

Она пощелкала по досье наманикюренным пальчиком.

– А Франсуа Маруа? – спросил Гамаш. – Как вы оцениваете его?

– Хороший вопрос. Он изо всех сил старается произвести впечатление учтивого безразличия, будто конкурентная борьба – это определенно не про него. Делает вид, что он над схваткой. Говорит, что продвигает только великих художников и великое искусство. И нужно сказать, в искусстве он понимает толк. Я бы сказала, что он первый из всех дилеров в Канаде – и точно в Монреале – умеет распознать талант.

– А что еще?

Тереза Брюнель внимательно посмотрела на Гамаша:

– Вы явно успели с ним познакомиться, Арман. Что вы о нем думаете?

Гамаш ответил, помедлив:

– Я полагаю, что из всех дилеров он имеет наибольшие шансы получить то, что хочет.

Брюнель неторопливо кивнула.

– Он хищник, – сказала она наконец. – Терпеливый, безжалостный. Необыкновенно обаятельный, как вы уже, вероятно, успели заметить. Но он меняется, когда обнаруживает то, что ему надо. Что потом? Лучше отсидеться где-нибудь в уголке, пока кровопролитие не закончится.

– Так серьезно?

– Да, серьезно. Я не знаю ни одного случая, когда Франсуа Маруа не получил бы того, что ему надо.

– Он когда-нибудь нарушал закон?

Она покачала головой:

– Закон человеческий – нет.

Трое друзей некоторое время сидели молча. Наконец Гамаш заговорил:

– В этом деле я столкнулся с одной цитатой, может быть, вам она знакома? «Он естествен во всех своих проявлениях – творит произведения искусства так же легко, как отправляет физиологические потребности».

Он откинулся на спинку стула, наблюдая за их реакцией. Тереза, за миг до этого необыкновенно серьезная, слегка улыбнулась, а ее муж расхохотался.

– Я знаю эти слова. Они, кажется, из какой-то критической заметки. Но это было сказано много лет назад, – сообщила Тереза.

– Верно. Это было в рецензии в «Пресс». Ее написала убитая.

– Убитая или об убитой?

– Там же сказано «он», а не «она», Тереза, – изумленно заметил ее муж.

– Я слышала. Но возможно, Арман неверно процитировал. Он же прославился своей работой шаляй-валяй, – сказала она с улыбкой.

Гамаш рассмеялся.

– Нет, на сей раз по чистой случайности я сделал все как надо, – сказал он. – Вы, часом, не помните, о ком были сказаны эти слова.

Тереза Брюнель подумала и покачала головой:

– Увы, Арман. Как я сказала, слова эти стали знаменитыми, но я подозреваю, что тот, о ком они были написаны, знаменитым художником не стал.

– Неужели рецензии так важны?

– Для Капура или Твомбли[72]– нет. А для начинающего художника, у которого первая выставка, очень важны. И кстати, я читала великолепные рецензии о выставке Клары. Мы не смогли приехать на вернисаж, но я ничуть не удивлена. Ее работы необыкновенно талантливы. Я звонила ей – хотела поздравить, но не смогла дозвониться. Она наверняка занята.

– А работы Клары лучше, чем эти? – спросил Гамаш, показывая на папку.

– Они разные.

– Oui. Но если бы вы все еще были старшим куратором музея, кого бы вы купили – Клару Морроу или Лилиан Дайсон?

Тереза задумалась.