Молодец улыбался широко и так же беззаботно, как несмышленое дитя на родной лик.

— Смотри не опались, детина, — не то шутейно, не то всерьез попугала девица.

И стало ясно Андрею Воротынскому: если ему и суждено когда гореть, то причиной этого костра станут открытые и слегка наивные глаза Анны.

— А меня тебе жалко не станет? — все так же задорно улыбался Андрей.

— Не успела еще привыкнуть, чтобы жалеть, — нашлась быстро Анна.

— Пирог-то у тебя тяжел, видать, государь очень ценит твоего батюшку. Даже столбовым дворянам кусок с ладонь только достается, а Даниле Колтовскому целого пирога не пожалел.

Лестно стало девице от такого сравнения, едва не проговорилась о том, что не всякий раз достается им даже маленький кусочек, а этот пирог именной — пожаловал его государь на свадьбу старшего сына окольничего.

— Видать, ценит.

— Однако любовь государя порой странной бывает, такая, что от нее только на Белоозере и возможно спастись, — перестал улыбаться молодец.

Остановилась она у околицы и произнесла:

— Вот мы и пришли, а вот эти палаты моего батюшки будут.

— Славно отстроился окольничий, в таких хоромах не грешно и князю поживать. А может, за Рюриковича замуж выйдешь, тогда не только домом, степенью велика будешь! — вновь широко улыбался молодчик.

— Если приглянется, так отчего же не пойти?

На щеках проступал румянец, и лико девки больше напоминало наливное яблоко.

— За околицу ты часто выходишь? Или только за государевыми пирогами?

— Как батюшка позволит, — скромно отвечала Анна, не смея глянуть на молодца.

— Со мной непременно позволит, — самоуверенно заявил молодой князь, чувствуя, что понравился девке, и догадываясь о том, что эта их встреча не последняя. — Когда же я тебя увижу, девица-красавица?

— Ох, какой быстренький! Едва заприметил и уже за околицу кличешь. К батюшке и к матушке подойдешь, поклон им низкий отвесишь, а потом воскресным днем и до церкви проводить можешь, — пообещала девица. — А ты пирог-то давай, или до своего дома нести собрался?

Вернул Андрей Воротынский девице пирог, будто сняли с него оковы. Вот сейчас самое время, чтобы девку приласкать, а она юркнула за калитку, оставив в награду ему веселый смех.

С тех пор куда бы ни шла Анна, всюду встречала светлолицего отрока: девица на базар — и он с ней, Анна в церковь, и Андрей идет молиться. Молодец всюду провожал ее верной собачкой. Постоянное присутствие статного отрока было ей приятно, и девица ощущала себя тонкоствольной черемухой, выросшей у подножья величавого дуба. И такова была сила в его ветвях, что подует малый ветерок, и крона тотчас разметает по земле белый черемуший цвет. Вот тогда останутся от красы только голые ветви. Любовь к красивому молодцу не была для Анны бездонным омутом, в который хотелось окунуться с головой, скорее она напоминала святой ключ, студеную водицу которого хотелось бы испить в жаркую пору.

Эту любовь они отведали из одного ковша, делая неторопливые аккуратные глотки, и снадобье горячей свежестью расходилось по телу, лишая сна.

Грех был совсем рядом, но он больше напоминал последний глоток, который сумеет унять жажду. У Анны едва хватало сил, чтобы противиться желанию, и, когда рука молодца касалась ее плеч, земля представлялась топью и норовила убежать из-под ног, и если бы не батюшкины наставления, которые проросли в ее душе занозистым частоколом, отдалась бы молодому княжичу где-нибудь на Девичьем поле.

Анна чувствовала, что Андрей полыхает к ней той страстью, какая напоминает беснующийся огонь. И с каждым днем от его присутствия становилось все жарче и жарче.

Андрей уже не довольствовался тихими прогулками к церкви, он звал девицу далеко за батюшкину околицу, где особенно красноречив июньский соловей.

Все меньше оставалось сил противиться, все заманчивее казалась нескошенная трава, которая могла упрятать с головой тайну, связавшую обоих.

А когда девицу удалось увести подалее от околицы и темень, зная тайну молодых, скрывала их от лукавого глаза, Андрей хватал Анну за все места, вырывая из потревоженного тела стон. Княжич напоминал голодного, истосковавшегося по сытной сдобе путника, поглощая кусок за куском сладкую пряность, он не мог наполнить бездонную утробу. И когда ему уже казалось, что он сумел наконец добраться до самого лакомого кусочка, девка, задыхаясь, осадила его:

— Ну, чего руки-то распустил? Батеньке пожалуюсь!

Эта угроза помогала ненадолго, и молодой князь, словно жеребец в стойле, усердно добивающийся расположения кобылицы, пытался вновь сокрушить неприступную крепость Анны Колтовской.

— Что же ты, краса, не даешься? Все равно моей будешь. Нет тут позора, ежели такое полюбовно случается.

— Чего же я тогда батюшке скажу? Нет уж, дружок, сначала батюшкино благословение, потом государево разрешение, а как дозволит, тогда свадебку сыграем. Как же я на народ смотреть стану, если не уберегусь?

Князья всегда брали в жены девиц непорочных, их смотрины мало чем отличались от выбора государевых невест, разве что боярышень сходилось поменьше. А после первой брачной ночи, как высшую добродетель, свахи вывешивали окровавленную простыню.

О тайной страсти своей дочери старый Колтовский узнал случайно, когда спьяну оступился перед воротами дома и пролежал беспомощным, пытаясь подняться. Поначалу окольничий кричал, но пропитый голос издавал сип, напоминающий змеиное шипение, а потом умолк вовсе, догадавшись, что если кто его и слышит, так это дворовый пес. Возможно, он так и проспал бы до самого утра, если бы не пробудился от приближающихся голосов.

— Строга ты, Анна, только и позволяешь за титьки подержаться. А у меня нутро сгорает. Мало мне того. Другие отроки со своими девками все луга за посадами примяли.

— Не могу, батенька заругает.

— Все батенька да батенька, другие девицы и на тятьку своего не глянут!

— То другие!.. А он меня даже с девками не всегда на гулянье отпускает, — узнал Колтовский скорбящий голос дочери.

— Три месяца уже ходим, а ты только дозволяешь до колен дотронуться. Женюсь я на тебе, Анна! Истинный бог, женюсь, только силушки у меня нет до свадьбы дожидаться. Завтра государь на охоту собрался, а мне отпускную дал, вот мы с тобой в обедню и встретимся в церкви. А там по лесу погуляем. Придешь?

— Приду, только ты, Андрюшка, руками не лапай, давеча за грудь шибанул, а матушка в бане углядела и спросила, откуда синяк взялся.

— Не буду, — пообещал Воротынский, — только ты приди.

Сбежал хмель с Колтовского, как талая вода в солнцепек. И сам он был молод, и сам любил девичью плоть попримять. Но не верилось Колтовскому, что можно с девицей проходить три месяца и не поваляться с ней досыта на пахучем лугу.