Данила Гаврилович лежал на самом верху, задрав распаренный зад к потолку. Жар забиякой покусывал раскрасневшиеся ягодицы. Колтовский временами плескал на каменную кладку ковш студеной воды, чтобы вытащить из печи огненное жало.

Если кто и способен был еще выдержать банное пекло, так это хрупкая Анна, которая от жара становилась почти прозрачной, она, не уступая батюшке в упрямстве, никогда не покидала раскаленный полок; сыновья уходили в предбанничек после третьего пролитого ковша и долго не могли отдышаться, услаждая утробу прохладным пивом.

Сейчас появление дочери Данила Гаврилович ожидал с особым нетерпением, и когда она предстала в дверном проеме, старик крякнул от неожиданности. Никогда Данила не смотрел на ее тело с тем интересом, с каким разглядывал нынче. Вдруг неожиданно для себя он отметил, что дочь приобрела формы, которыми должна быть славна девица: ни худа, ни толста, в грудях опрятна, а в бедрах такова, что любого мужа упрячет.

— Ну чего на дочь-то вылупился, старый! — прикрикнула со своего места старуха-мать. — Прямо пакостником бесстыжим смотришь! А ты, девка, полезай на лавку, нечего выставляться. Не ровен час, черт-банник может испортить. Да еще у твоего батьки глаз дурной!

— Ты чего, старая! — вскочил Колтовский, будто голым задом присел на раскаленный гвоздь. — Неужто ты думаешь, что я своей дочери зла желаю! Щипки на ней смотрю, что ухажеры оставили. Вон на ляжке синячище здоровенный! Видать, кто-то из молодцев пятерней ухватил… Ты, девка, не балуй. Свою честь до венца донеси, а иначе прокляну! Не будь бестолковой и своей красой как надо распорядись. А теперь поддай из ковшика пару да полезай ко мне наверх, веничком по плечам постучишь.

Князь Михаил Воротынский зачал старшего сына в самый разгар царской немилости: когда дворец наполнился худородными; когда вместо чинного сидения в Думе государь предпочитал бесовские пляски и когда Иван Васильевич, по наущению низших чинов, норовил выставить князей за шиворот со двора, а то и вовсе запирал в родительских имениях.

Вот тогда, возможно от большой тоски по прежней чинной службе, народилось третье чадо Михаила Ивановича — Андрей. Первенец Гавриил и дщерь Лада померли много лет назад, оставив навсегда в душе стареющего князя печаль, и Михаил Воротынский окружил наследника такой заботой, какой не бывает даже у птиц, стерегущих первый помет.

Именьице, куда был сослан князь, среди соседей пользовалось дурной славой, говорили о том, что окружавшие его леса наполнены кикиморами и лешими и самое верное средство, чтобы отворотить от новорожденного дурную силу, это подкладывать под его голову стальной нож.

Так и прожил Андрей Михайлович много лет с ножом под подушкой, будто ожидал младенец разбоя. И только когда Воротынский вернулся в Москву, клинок был забыт.

Поплевал Михаил Иванович через левое плечо и навсегда распростился с таежной глухоманью.

Андрей оказался не единственным чадом, и три года подряд верная супруга исправно одаривала его сыновьями. Последними были две дочери.

Воротынский назойливо опекал сыновей даже тогда, когда они подросли и стали заглядываться на девок. Он мог за непослушание огреть плетью младших, а старшего Андрея драл за уши, как нерадивого холопа. Однако эта внешняя суровость отца сочеталась с трогательной и нежной любовью, на которую была способна только одряхлевшая старость. Боярин мог впадать в ярость, если кто-нибудь осмеливался возводить хулу на его чад, и сердце мгновенно размягчалось, если он слышал о сыновьях доброе слово. А ночью, когда отроки, разметав руки по сторонам, глубоко спали, он мог подолгу смотреть на их безмятежные лица.

Михаил Иванович жил по старине, а потому слово, сказанное поперек, не терпел — требовал от отпрысков той покорности, какой когда-то искал в нем его покойный батюшка, Иван Денисович.

Вот кто бывал крут!

При разговоре с отцом полагалось снимать шапку и смотреть не выше пупа. Он имел при себе всегда кнут, а ежели что не по его — лупил древком по шее!

Однако седая старина — это не только бесконечное лупцевание собственных отроков за мелкие провинности с лютостью, на которую не отважится даже пастух, наказывая нерадивую и блудливую козу; старина — это в первую очередь сильные родовые связи, которыми всегда славились древние боярские рода. И как бы ни была велика обида при ссорах, но в трудную минуту забудется былая вражда и плечи сыновей сомкнутся, остановят беду.

Старина — это древние традиции, где былины такая же явь, как предания об именитых предках, и нет большей чести, чем носить имя прославленного сородича.

Одна из заповедей старины — «береги чадо свое пуще зеницы», а потому Михаил Иванович строго следил за сыновьями, стараясь оградить их от лихой беды, а заодно выправить их поведение под незыблемые каноны, писанные еще задолго до Владимира Мономаха.

Когда Андрей проводил Анну Колтовскую до церкви, боярин Воротынский узнал об этом следующим часом.

Колтовские не были родовиты, а потому в княжеских домах далее чем в сени их не допускали; брак с таковыми считался и вовсе зазорным. Михаил Иванович всегда строго следовал давним традициям, и когда сын вернулся с литургии, князь постарался наставлениями поумерить его любовный пыл.

— Вот что я хочу сказать тебе, Андрей. Анна Колтовская девка в самом деле очень видная. Таких красавиц по всей Москве даже с пяток не насчитаешь. И дородна, и пригожа, не девица, а пряник. Так и хочется откусить! А только я тебе своего отцовского благословения не дам…

— Батюшка…

— …Ты на княжеские рода озирайся, а на девок худородных засматриваться нечего! Важно, чтобы корень был древний, а не упирался в стольников и кравчих.

— Из окольничих она, батенька, — роптал Андрей.

— И что с того, дурень ты эдакий! А только их род всегда в самом конце стола сидит.

— Люба она мне, батенька, — пытался возражать старший сын, — день не повидаю, так такая тоска забирает, хоть в омут с головой бросайся…

— Окстись! Отхлестать бы тебя за эти несуразные словеса, — перепугался князь Воротынский, понимая, что не хватит у него более сил даже для того, чтобы огреть сына плетью.

— Бей, батянька, а только от Анны не откажусь!

— Тьфу ты, — сплюнул боярин и отошел в сторону.

* * *

Андрей виделся с Анной едва ли не каждый день.

Отвадить сына от Анны у Воротынского не хватало сил, и он, втайне от домашних и челяди, решил призвать в помощь темные силы и частенько наведывался к замоскворецким ворожеям, которые за полтину обещали навести на девицу порчу, а то и вовсе сжить со света.

Михаил Иванович слегка жмурился от откровенных слов колдуний, но протестовал слабо.

— Уж ты ее не так шибко, пускай живет себе. Вы бы лучше к ней молодца подвели, который рожей был бы красив да сам боек. Если он ее испортит, так Андрюша мой сам отвернется.