Кто-то из этих последних (кто именно, так и осталось неизвестным) опознал правителя, как некогда командир «Рибарто». Но тогда чилийский капитан мог сослаться только на давнюю фотографию, золотоискатели же были уверены в своей памяти. Эти бродяги, скитаясь по белому свету, лично видели Кау-джера и, хотя с тех пор прошло немало времени, не могли ошибиться: губернатор Осте занимал тогда слишком видное положение в обществе и его черты не изгладились из их памяти. Тотчас же его настоящее имя начало передаваться из уст в уста. Это было известное имя, и оно действительно принадлежало ему.

Отпрыск правящей династии могущественной северной державы, предназначенный с самого рождения повелевать людьми, он вырос у подножия трона. Но судьба, любящая иногда такие шутки, наделила сына цезарей[140] мятежной душой анархиста.

Едва он достиг зрелого возраста, как привилегированное положение в свете стало для него источником не радостей, а страданий. Видя окружавшую нищету, он сначала пытался хоть как-нибудь смягчить ее, но вскоре понял, что затея эта превышала его возможности. Ни его колоссального состояния, ни всей жизни не хватило бы для облегчения даже одной миллионной частицы людского горя. Чтобы забыться и умалить скорбь, вызванную сознанием собственного бессилия, Кау-джер ушел в науку, как другие — в наслаждения. Но, овладев специальностями врача, инженера, социолога, он так и не сумел найти средства обеспечить всем людям равные права на счастье. Разочарования утомили его. Кау-джер рассматривал людей как жертвы, которые веками борются вслепую с безжалостной природой и пытаются любыми средствами добиться победы. Он пришел к выводу, что причина всех их несчастий — несовершенные формы общественного строя, принятые человечеством лишь потому, что оно не знает лучших. Так родилась его глубокая ненависть к любым системам, в которых он видел источник вечного зла.

Не в силах мириться с возмущавшими его законами, Кау-джер не нашел иного выхода, как добровольно уйти из общества. В один прекрасный день, никого не предупредив, он отказался от сана[141] и богатства и пустился в поиски страны (вероятно, единственной!), которая была бы абсолютно независима. Так он обосновался па архипелаге Магеллановой Земли, где десять лет беззаветно служил самым обездоленным из людей. Но чилийско-аргентинское соглашение, а затем кораблекрушение «Джонатана» нарушили его безмятежную жизнь.

Только однажды, взяв в руки управление колонией, Кау-джер позволил себе вспомнить о былом величии. Он понимал, какие последствия могло иметь его бегство из цивилизованного мира. Иногда законы мало интересуются людьми, но зато зорко следят за сохранением их имущества. Пусть все позабыли о человеке, но состояние его тщательно береглось. Оно могло весьма пригодиться для организации колонии, и правитель открыл эту тайну Гарри Родсу. Снабдив своего друга необходимыми полномочиями, он послал его за золотом, тем самым золотом, которое теперь Осте возвращал ему с такой роковой щедростью!

Разглашение подлинного имени Кау-джера оказало совершенно противоположное воздействие на иноземных золотоискателей и на остельцев, хотя ни те, ни другие не оценили по достоинству высокие душевные качества этого человека.

Иностранцы, старые бродяги, исколесившие землю вдоль и поперек, слишком много видевшие на своем веку, чтобы преклоняться перед титулами, люто возненавидели его как врага. Неудивительно, что он ввел законы, столь жестокие по отношению к беднякам! Он был аристократ — этим все объяснялось.

Остельцы же, наоборот, обрадовались тому, что ими правил человек такого высокого положения. Это льстило их тщеславию и укрепляло авторитет Кау-джера.

Губернатор возвратился в Либерию в таком отчаянии, в таком подавленном настроении, что его ближайшие друзья стали поговаривать об отъезде с острова. Однако, прежде чем прибегнуть к этой крайней мере, Гарри Родс предложил обратиться за помощью к Чили. Может быть, следовало испытать еще один, последний, шанс на спасение?

— Чилийское правительство не оставит нас,— сказал он,— ведь в его же интересах восстановить порядок в колонии.

— Просить иностранной помощи? — возмутился Кау-джер.

— Если хотя бы один корабль из Пунта-Аренаса начнет крейсировать в виду острова,— возразил Гарри Родс,— этого окажется достаточным, чтобы утихомирить всех негодяев.

— Отправим Кароли в Пунта-Аренас,— предложил Хартлпул,— и не пройдет двух недель, как…

— Нет,— прервал его Кау-джер тоном, не допускавшим возражений,— я никогда не соглашусь на это. Ведь еще не все потеряно. Попробуем спасти колонию своими силами.

Пришлось покориться его стальной воле.

Спустя несколько дней, словно для того, чтобы подтвердить правоту губернатора, среди остельцев возникли волнения куда более сильные, чем прежде. В самом деле, положение на участках становилось невыносимым. Колонисты не могли тягаться с бессовестными захватчиками, для которых удар ножом оказывался самым естественным доводом в споре. Силы были слишком неравны. Поэтому остельцы, отказавшись от борьбы, возвращались под защиту правителя, которому — с тех пор как узнали настоящее имя — приписывали чуть ли не безграничную власть. Вскоре колонисты вернулись не только в Либерию, но и в другие селения.

Лишь Кеннеди остался на участке вместе с себе подобными проходимцами. О нем ходили скверные слухи. Как и в прошлом году, никто не видел, чтобы он работал киркой или промывал песок. Кстати, его присутствие в городе снова совпало с несколькими кражами, а два раза даже с убийствами. От подозрений до открытого обвинения оставался один шаг.

Однако сейчас не время и думать о том, чтобы сделать этот шаг. В стране, где царила страшная смута, произвести какое-нибудь расследование — даже если слухи и обоснованны — не представлялось возможным.

К концу лета остров оказался фактически разделенным на две совершенно различные зоны. В одной, большей,— пять тысяч колонистов, вернувшихся к нормальной жизни и обычным занятиям. В другой, на нескольких небольших участках, окружавших золотоносные земли,— двадцать тысяч пришельцев, способных на любое преступление, наглость которых усиливалась от сознания полной безнаказанности. Теперь они осмеливались появляться в Либерии, где вели себя как в побежденном городе: дерзко разгуливали по улицам с высоко поднятой головой, не раздумывая присваивали все, что им приглянулось. Если пострадавший протестовал, его избивали.

Наконец настало время, когда Кау-джер почувствовал себя достаточно сильным, чтобы вступить в открытую борьбу, и решился произвести опыт. В этот день золотоискатели, отважившиеся показаться в Либерии, были схвачены и без дальнейших околичностей посажены на единственный, специально зафрахтованный для этой цели пароход, стоявший в Новом поселке. Такая операция повторилась и в последующие дни, так что к 15 марта, к моменту снятия парохода с якоря, в трюме его находилось более пятисот крепко связанных пассажиров.