Так что все дискуссии наши несколько, что ли, запоздалые... Ну, и как же, Евгений Семенович, — спросил он, — как мы поступим?

— В каком смысле?

— Другие причины не выступать общественным обвинителем у вас есть?

— Нет, — сказал я, — других причин у меня нет.

Он кивнул и вдруг сказал:

— А мы ведь не о том сейчас с вами говорим, Евгений Семенович.

— То есть?

— Подымается шум от процесса, не подымается... Разве в этом дело? Существует один-единственный, только один-единственный вопрос. — Он остановился и сказал проникновенным тоном: — Вы убеждены, что знахарство в медицинской практике следует пресекать? Или не убеждены?

После долгой паузы я ответил:

— Да, я в этом убежден.

— Тогда в чем же дело, Евгений Семенович? — спросил Боярский. — Вас же просят поступить согласно вашим убеждениям. Только согласно вашим убеждениям... И вашей совести...

* * *

Адвокат задал вопрос.

Свидетель Боярский обязан ему ответить.

Зал битком набит.

Люди стоят вдоль стен, сидят на подоконниках. Не дышат — так ждут ответа Боярского.

Что спасло Попову и Баранова?

Рукавицын или не Рукавицын?

Пауки или не пауки?

Да или нет?

Я испытываю сейчас малодушное облегчение оттого, что не мне, Боярскому задан этот вопрос.

— Товарищ свидетель!

Мартын Степанович тревожно взглянул на судью.

— Не надо отвечать адвокату, — сказала судья. — Я этот вопрос снимаю.

Легкий ропот в зале, и опять мертвая тишина.

Отважная она женщина!

— Подсудимый Рукавицын, встаньте, пожалуйста.

Он охотно поднялся.

Ему интересно!

— Подсудимый Рукавицын, — спросила судья, — вам понятно, за что вас судят?

Рукавицын ответил радостно:

— Ну да, понятно. За то, что людей от рака вылечиваю.

— Нет, подсудимый, — судья с сожалением покачала головой, — суду безразлично, вылечиваете вы от рака или нет. К делу это совершенно не относится.

Вот те на!

С ним шутят, наверное?

Улыбаясь, он ответил:

— Что значит не относится?.. Нет же ничего важней. Зачем суд тогда?

Судья сказала:

— Я и хочу вам объяснить, Рукавицын. Не имея специального медицинского образования, вы лечили людей. По советским законам это считается преступлением. Раз. Вы применяли средство, не разрешенное к употреблению в медицинской практике. В результате трое больных погибли. Два. Вот и все, Рукавицын. — Она развела руками и тоже сочувственно улыбнулась ему. — Все! Единственное, в чем вас обвиняют. Ничего другого в вину вам не ставится. Теперь ясно?

На всякий случай он кивнул.

Но ему все равно не ясно.

Ему не может быть ясно.

Нет же ничего важнее, лечит его препарат или лечит.

Как же — не относится к делу?

Судья сказала:

— Никто не обвиняет вас, Рукавицын, что вы кого-то не вылечили от рака. Вылечили, не вылечили — юридически разницы никакой.

Никакой?

Непостижимо все-таки!

Он спросил запальчиво:

— А если ученые завтра признают мой препарат? Скажут: молодец, сделал мировое открытие? Тогда как? Я, значит, все равно преступник?

Да, да, пусть она по-человечески, без юридического крючкотворства, людям ответит!

— Все равно, Рукавицын, — участливо сказала судья. — Как бы высоко ни оценила завтра наука ваш препарат, сегодня его применять нельзя. Преступление.

— Но ученые саботируют! — крикнул он. — Не хотят мной заниматься... Спросите хоть у Костина, — Рукавицын резко обернулся в мою сторону. — Почему он вдруг прекратил исследования? А? Может быть, разочаровался? Пусть скажет! Не дождавшись моего ответа, он горячо произнес: — Я, гражданка судья, сам пожелал сесть на скамью подсудимых, всем известно! Для того и начал опять лечить людей, и прокурору на себя донос написал... Я мечтал: моим препаратом займется теперь наш самый справедливый советский суд...

Боярский по-прежнему стоял у судейского стола и бесстрастно глядел перед собой.

Я догадывался, как раздражает его этот странный, не предусмотренный никаким законом диалог между судьей и подсудимым.

— Нет, Рукавицын, — сочувственно сказала судья, — не получится ничего... Сегодня, по-вашему, суд будет решать, как лечить рак, завтра — как сеять пшеницу, послезавтра — как строить дом? Зачем тогда Академия наук? Можно и распустить...

Рукавицын молчал.

— Суд — орган юридический, — сказала судья, — и у него одна-единственная задача. Установить, совершено ли преступление, выяснить степень вины подсудимого и назначить ему справедливое наказание. Другой задачи, Рукавицын, у суда нет и быть не может.

— А ученые пускай и дальше прячут от больных препарат?! — крикнул он.

— Не знаю, Рукавицын, — сказала судья. — Спорьте, доказывайте, добивайтесь. Обращайтесь самые высокие медицинские инстанции. Но преступление никому не дозволено совершать. Ни при каких обстоятельствах.

— Преступление! — Он вызывающе засмеялся. — Я людям жизнь продлил.

— Не знаю, Рукавицын... Может, наука когда-нибудь и разъяснит этот вопрос. От души желаю. Но сегодня, — она отвела взгляд от Рукавицына и посмотрела в зал, — сегодня мы судим вас, Рукавицын. Только вас, а не ваш препарат. Прошу это понять.

В полной тишине громко, на весь зал, Рукавицын сказал:

— Меня засудить легче легкого, гражданка судья.

— Не пререкайтесь с судом, Рукавицын, — беззлобно попросила она.

— А я и не пререкаюсь, — сказал Рукавицын. — Я очень доволен процессом, спасибо. Я в тюрьму с улыбкой пойду... Потому что вы как хотите, а суд этот мне трибуну перед народом дал. Народ все видит, все знает. Кто ему друг, а кто враг. Больше ничего мне не надо...

Мертв зал. Нем. Ни шороха.

— Садитесь, подсудимый, — сказала судья.

Глава седьмая

Из акта судебно-психиатрической экспертизы

...С третьего по шестнадцатое июля с. г. по направлению следственных органов гражданин Рукавицын Н. А. находился на обследовании в стационаре городской психиатрической больницы.

Во время беседы с врачами Рукавицын заявил, что последнее время он занимался незаконным врачеванием с единственной целью: обратить внимание общественности на свой препарат, заставить ученых понять и оценить его новаторские идеи.

В итоге проведенной экспертизы установлено: гражданин Рукавицын Николай Афанасьевич отличается эмоциональной вязкостью,