– Клара, отстань! – говорит ей старуха. – Зинаида, потаскуха! Ты что овсянку не жрешь!.. Нет у меня мяса, не привезли еще! Тебе овсянку надо есть с морковью – у тебя авитаминоз!.. – Рысь прядет кисточкой и с интересом смотрит на старуху, а не на миску. – Дармоеды проклятые! – ворчит старуха, распихивая волков. – Ни псы, ни черт-те что, хуже собак, право… Ну, что с вами со всеми делать – скормить друг другу? Пшла… – она отпихивает ласкающуюся косулю. – Уйди, уйди, лошак рогатый! Клара, за мной! – Старуха кряхтя лезет на лесенку дождемера, пишет в книжицу.

Клара с ее плеча заглядывает, что она пишет…

Разгорается утро, и все роскошнее становится мир, окруживший владения Екатерины Андреевны. Птицы развели свой утренний гвалт, словно встрепенулись и проснулись кедры, над ними зарозовели первыми причудливые скалы-столбы; за птицами пробудились краски: все ярче зеленел лес и синело небо, белела река. Туман над рекой уже кое-где редел, обнажая быструю воду. Из тумана, наполовину в пару, словно оправдывая свое нелепое название, полз с того берега вдоль троса паром, или, как его здесь называют, плашкоут.

На плашкоуте, кроме паромщика, двое: мужчина в бороде, кепочке, затемненных очках, с фотоаппаратурой – нездешнего вида, и девушка лет двадцати. Корреспондент все кусает бороду – такая манера. Девушка волнуется, перебегает к противоположному борту, словно хочет вернуться. Но тот берег уже далеко. Этот – ближе. Она сжимает поручень.

– Да не беспокойся ты! – говорит паромщик, крепкий старик. Непонятно, кому он это говорит, потому что за пазухой у него испуганно тычется серый щенок. – Она женщина святая, всякую тварь жалеет.

– А меня жалеть не надо! – вспыхивает девушка.

– А ты не кипятись, я не про тебя говорю. Что, кутенок? Плохо без мамки?..

В доме вокруг чугуна с кашей – Екатерина Андреевна, Иван Модестович, девицы-кузины. При внешнем несходстве, девицы похожи, как близнецы, словно они одно существо: одинаково ленивы и развинченны, лохматы, вот-вот что-нибудь уронят или опрокинут – движения их, как отражения в воде, зыбко повторяют намерения, незавершенны.

– Вы знаете, Иван Модестович… – неожиданно мягко, почти заискивающе, говорит Екатерина Андреевна. – Я чувствую, что Сережа едет к нам. Я видела под утро сон…

– Сон… – пренебрежительно фыркает Иван Модестович. – Мясо?..

– Что вы, Иван Модестович, упаси господь!.. Мясо – это к болезни…

– А что, мяса нет? – спрашивает Иван Модестович.

– Что с вами, Иван Модестович, вы же мяса не едите!.. – изумляется Екатерина Андреевна.

– Вы знаете, что мне недавно рассказал наш директор?

– Представляю. Опять вы за столом про это ландскнехтское чудовище будет рассказывать? – содрогнулась Екатерина Андреевна.

– Во-первых, не ландскнехтское, а лохнесское. Это уже должен бы знать каждый образованный человек, – назидательно говорит Иван Модестович. – А во-вторых, вы ведь не станете спорить, что наш директор крупный специалист по жизни животных, он сказал, что вовсе собаки не предпочитают кости и жилы, просто им дают кости и жилы, а они бы предпочли то же, что и человек, – вырезку. Вам просто удобнее так считать, что они вырезку не так уж любят, как кость…

– Кому это – вам?

– Людям…

– А вы что, не человек?.. – язвит Екатерина Андреевна.

– Вот именно! – радостно зацепил Иван Модестович. – У нас как раз звери – люди, им – все, а людям и косточки не дадите…

Оскорбленная Екатерина Андреевна углубляется в свою кашу. Иван Модестович приосанивается, похорошев. Девицы время от времени хихикают, но следует отметить, что не над стариками, чувства юмора у них нет, они хихикают сами по себе, параллельно, о чем-то бессмысленном и своем.

С пристани сразу виден дом, метеоплощадка… Корреспондент уже нацеливает свою «пушку». Девушка препирается с паромщиком:

– Нет, я не пойду, я здесь его подожду. Ты ему только скажи, чтобы он вышел.

– Господи! – удивляется паромщик. – Да с чего ты вообще взяла, что он приехал?.. Он что, написал тебе наконец?

– Нет. Я чувствую… – уверенно говорит девушка. – Я сон видела… – говорит она, по-детски шмыгнув.

– Со-он… – протянул паромщик. – Сон – другое дело. Только как бы он приехал, если я его не вез?

Девушка топнула ногой, а губы ее запрыгали.

– Ну, хорошо, хорошо. Идемте… – зовет он корреспондента.

– Позови и ничего больше не говори, – твердо говорит девушка.

Корреспондент следует за паромщиком, оглядываясь на девушку, покусывая бороду, не понимая, почему она не идет с ними, и не спрашивая. Как иностранец.

Как раз когда они подходят, на крыльцо с грохотом вылетает раскаленная Екатерина Андреевна с самоваром в руках.

Ни на кого не смотрит. Усаживается на ступеньку и начинает драить самовар.

– Здравствуйте, матушка Екатерина Андреевна!

Екатерина Андреевна взглядывает на паромщика, вернее, на щенка, скребущегося у него за пазухой, и еще яростнее трет самовар.

– Сынок приехал? – ласково осведомляется паромщик.

– С чего ты взял? – встрепенулась старуха. – Ты его вез?

– Нет, не вез… – вздыхает паромщик.

– А спрашиваешь. Ты что-нибудь слышал, что ли?

– Что?

– Ну, что он приезжает…

– Откуда я мог слышать?

– Ишь, прикинулся. Да от постоялицы своей!

– Нет, что ты! Он ей и не писал ни разу.

– То-то же, – удовлетворенно говорит старуха. – Чего подкатываешь? Волка я твоего не возьму.

– Какого волка?

– За пазухой который. Ты что, не видишь? – Она ткнула в сторону клеток. – Ну куда мне третий волк! Я и так вкус мяса забыла.

– Ах, волк… – паромщик словно сам удивлен, что это у него за пазухой оказалось. – Ну, это так… Я о другом поговорить с тобой хотел…

– О чем же? – цепко глянула старуха.

– Да нет, это я так… – опять стушевался паромщик. – Я наедине…

– Что здесь у нас может быть наедине?..

– Я у тебя травку хотел попросить… Ту, ты помнишь, давала… Пятки болят…

– Пятки! – рассердилась старуха. – Вот я тебе дам сухой травы, и жуй, как коза. Пить надо меньше…

– Да я… – замямлил паромщик.

Тут, привлеченная зайчиком от самовара, на плечо старухи слетела Клара. Корреспондент, грызший в стороне свою бороду, интеллигентно дожидавшийся своей очереди и приглядывавшийся не без удовольствия, не выдержал соблазна и стал наводить свою «пушку» на крыльцо.

Старуха вскочила с девичьей резвостью, самовар загрохотал по ступенькам, испуганная Клара с карканьем снялась с плеча…