День – такой день! – подходит к концу… И Кирилл чувствовал, что мучает Валю, был противен самому себе, но, где-то себя потеряв, так и не мог взять себя в руки, остановить. Он искоса поглядывал на Валино лицо, усталое какой-то душевной скукой, и эта скука – он, Кирилл. Он видел это лицо, страдал, ругал себя, презирал, ненавидел, а выходило – зудел, зудел, мучал – Валю, себя. И видел, как отдаляется, отдаляется Валино лицо. И какая-то уже стена между, что-то непробиваемое, защитное, непроницаемое, и хочется, хочется пробить это, растопить этот лед собственными руками, дыханием. Ведь последний день. Последний. И он мучался, мучался, чувствовал собственное бессилие перед этой им же возведенной стеной и возводил, возводил эту стену. Это было похоже на падение: все быстрее, быстрее – и уже перехватывает дыхание.

– Ты меня не любишь, – зло и мрачно сказал Кирилл.

– Люблю я тебя… – как-то устало сказала Валя.

– Что же ты делаешь такое лицо! Нарочно хочешь мне испортить последний день?.. Ну, зачем, зачем, спрашивается, не сказать? Жалеешь меня? Думаешь, последний день – можно еще потерпеть! А там уедет. Ты думаешь, я ничего не вижу…

Так, по странному наитию, он стал обвинять Валю во всем, в чем чувствовал себя виноватым сам. И ощущая всю чудовищную несправедливость своих слов, и видя, как страдает Валя, и в то же время не давая себе увидеть это, он говорил все резче, жестче, несправедливей. Он клал последние кирпичи в стену, разделявшую их.

И положил последний:

– Не хочу. Уходи. Обойдусь. Живи, пируй. Пускай я такой! Не нужен – не надо. Уходи.

Он стоял и смотрел на огромную ровную стену, высокую, непроницаемую. Он сам ее построил. И она вышла из-под его власти. У него не было сил сломать ее. Нигде не было щели, не выпадал кирпичик… Была стена. Валя удалялась, таяла и ушла. И он стоял один перед собственной стеной, и она рушилась на него и раздавливала.

День, который нужно было прожить так. День прекрасный. День последний. День подаренный. Их с Валей день. День сжался. Превратился в маленькую сморщенную шкурку. Словно лопнул воздушный шар, такой прекрасный и круглый. Лопнул – и нет его. Потому что шкурка от шара – не шар.

День, день, день.

Утро – какое утро! – снег, темень. Ночь, а не утро. Много позже только на два часа появится солнце. Словно и не взойдя, начнет садиться. И сядет. И снова ночь.

В военкомате все было как вчера. Так же стояли группы в вестибюле, так же стояли вдоль стены лестницы. Перешептывались, были с кем-то. Кирилл уже узнавал многие лица. Все было как вчера, только сегодня Кирилл был один. Валя, конечно же, не пришла. И он был виноват в этом. Он был виноват во всем.

И как это плохо – одному! Чтобы никто, никто тебя не провожал… Неужели это он говорил, что надо уметь хлопнуть дверью?.. Что тут уметь?! Глупо, тупо…

Не придет.

И что это за дьявольская суета овладела им вчера? Да разве можно все успеть? Да и кому это нужно – успевать, спешить рвать?.. Успеешь ты одно или десять, все равно ты успеешь одно или ничего. Вот он не успел ничего.

Стоять вот так одному!.. А все – с кем-то. Каждый кому-то дорог. Нужен… О черт!

И почти удовольствие – так же, как вчера, выходит капитан: призывники, пройдите… И вот все они в той же комнате, те же плакаты. Но тут уже не поймешь, кого ждут там, на лестнице, а кого – нет. Можно сидеть по стенкам так же молча и так же отдельно, как в прошлый раз.

А тот маленький паренек все крутится. Кирилл слышал, что его называют Звонком. Имени, наверно, и не знает никто. Звонок, и все. Так его звали в школе, в ремесленном, на заводе, так его будут звать в армии. Он крутится и крутится, этот Звонок. Снова ему хочется говорить о себе, говорить самому, говорить со всеми. Быть центром или казаться себе им. Но Кирилл не злился сегодня на него. И как понятен ему сейчас этот парень! Весь понятен. Каким надо быть идиотом, думает Кирилл, чтобы еще злиться на людей! Это всегда от недомыслия…

Валя уже не придет. Раз не пришла.

Что-то там долго тянут. А они все сидят, с ума сойти… полчаса прошло.

Стук в дверь. Сначала робкий, потом сильнее, сильнее. Лейтенант с красной повязкой выходит из-за своей конторки, направляется к двери. Отодвигает щеколду.

Запыхавшаяся, зареванная Валя. Такое лицо… Кирилл никогда не видал его таким. Рыжие брови, рыжие ресницы. Беспомощное, детское лицо.

– Капустин… Капустин… – говорила она, не видя ничего: ни парней-призывников, сидевших по стенкам, ни среди них Капустина Кирилла, парня, призывника, а видела только расплывчатое, большое, непомерно большое лицо лейтенанта с красной повязкой. И это лицо разрасталось, заполняло собой дверь. – Капустина мне… мне Капустина… – слышал Кирилл и почему-то не вскакивал, а оставался сидеть и смотрел на Валино, знакомое и родное, и неузнаваемое, рыжее, беспомощное лицо – и некрикливое грустное счастье поселялось в нем. Валя так и стояла на пороге, одной рукой держа распахнутую дверь, вся наклонившись вперед, так и замерла. А лицо невидящее, ждущее…

И поверх ее головы уже тянутся другие головы, заглядывают.

И лейтенант оборачивается: лицо у него растерянное, изумленное.

– Капустин, вас зачем-то спрашивают… – говорит он каким-то неуверенным, неофицерским голосом.

И тогда Капустин встает и видит, как его увидела Валя, идет к ней, идет долго, бесконечно, потому что он вообще-то бежит, а почему-то еле переставляет ноги и идет чинно, размеренно.

Подходит.

Валя так же стоит, держась за ручку двери, чуть наклонившись вперед, над ней привстают на цыпочки головы, вытягиваются шеи – ищут по стенкам своих, делают какие-то знаки… Кирилл подходит, и Валино лицо светлеет, светлеет.

– Здравствуй… – говорит он.

– Я так бежала, бежала… Думала, вы уже ушли… – скороговоркой, выдыхая, говорила Валя. – Думала, не увижу… – Тут слезы закапали с ее рыжих ресниц. – Я только под утро уснула – и проспала… – сказала она, и все лицо ее, обращенное к нему, только к нему, большое, как мир, глаза, зареванные, с рыжими ресницами, Кирилл запомнил на всю жизнь.

– А вы что нарушаете? – сказал над головой Кирилла лейтенант, и чья-то длинная, глупо ухмылявшаяся голова, потряхивавшая над собой бутылкой, сжалась и удалилась, и чей-то другой голос, кричавший что-то над Валиным лицом, утих, и Кирилл, смущаясь посторонних глаз и стыдясь этого смущения, сказал:

– Мы еще увидимся… подожди тут…

– Да… да… – сказала Валя.

Лейтенант запер дверь на щеколду, а Кирилл вернулся на место, пытаясь не видеть, как смотрят на него ребята, не краснеть. Да он и не видел. Да и ребята не смотрели.

Он сел на свое место и был счастлив.

«Господи! Сейчас бы как вчера… Сейчас бы этот день… Все было бы иначе», – думал Кирилл, и тогда в мечтах появлялся капитан и говорил вчерашнее: явитесь завтра в это же время, а пока вы свободны… «Все было бы иначе…» – еще раз подумал Кирилл. И тут действительно вышел капитан и сказал: