Однажды мы с Мацукавой, сговорившись, украли из школьной мастерской новенький набор плотницких инструментов. В мой ранец перекочевали учебники и тетради Мацукавы, а в его мы сложили украденное и без всякого труда вынесли за ворота. Это происшествие наделало много шума, поскольку всем было ясно, что преступление совершил кто-то из школьников; учеников всех классов поочерёдно подвергли допросу, в моём классе подозревали Мацукаву, но никаких доказательств не было. Никто не знал, что мы с Мацукавой дружим: в классе мы сидели далеко друг от друга, и почти не разговаривали.

Мне и самому непонятно, почему мы с таким удовольствием воровали. Можно, конечно, мотивировать это необходимостью. Я крал у матери деньги на рыбий жир, Мацукава крал из школы инструменты, нужные ему для того, чтобы заниматься любимым делом. Но и я, и он вполне могли выйти из положения каким-нибудь другим способом. Возможно, мы предпочитали красть потому, что при этом не надо было спрашивать разрешения, то есть таким образом удовлетворяли своё стремление к независимости.

У каждого человека может возникнуть желание совершить что-то дурное, причём без всякой цели. Укравший груши Августин признавался, что сделал это только ради собственного удовольствия. Очевидно, действия человека в большой степени регулируются негативными импульсами, именно они и побуждают его красть, разрушать, калечить и получать от этого удовольствие. Убивать тоже можно не только из ненависти, а просто так, потому что нравится убивать.

Когда я перешёл в среднюю школу, Икуо закончил университет и устроился на работу в строительную фирму, а Макио после окончания лицея поступил на отделение французской литературы университета Т. Сидзуя уехала к себе на родину и вышла замуж. Во время войны найти прислугу было трудно, поэтому мать стала сама готовить завтраки и ужины. Икуо продолжал буянить, но если исходить из того, что зло сопряжено с наслаждением, то наслаждение не может быть бесконечным, в какой-то момент обязательно наступает пресыщение. Так и здесь, припадки ярости случались с ним теперь гораздо реже и уже не были такими необузданными, они стали носить, если можно так выразиться, ритуальный характер: он просто утверждал таким образом свою власть в доме.

Поскольку стирка и уборка лежали теперь на совести каждого, беспорядок в доме стал куда больше прежнего. Икуо убирал только у себя в комнате, а Макио был вообще равнодушен к чистоте. Мать иногда по настроению подвязывала рукава и наводила порядок на первом этаже. То и дело возникали скандалы из-за места на чердаке, где мы обычно сушили выстиранное бельё. То Икуо орал, что мать сдвинула его рубашки, то Макио начинал браниться, обнаружив, что ему некуда вешать свои трусы.

Самой заметной переменой в нашей жизни был возросший авторитет Макио. Он не делал ничего, чтобы защитить мать от Икуо, но, когда её вопли мешали ему заниматься, просил брата прекратить. И высокий, но хилый Икуо уже не мог игнорировать Макио, тем более что тот очень возмужал за последнее время, а занятия дзюдо сделали его плотным и мускулистым. Возможно, если бы Макио по-настоящему пригрозил Икуо, ситуация в доме изменилась бы к лучшему. Но когда я поделился с ним своими надеждами, он только покачал головой.

— А мне всё равно, что происходит в этом треклятом доме. Сейчас надо думать о том, как спасать японскую державу, которая переживает такое трудное время. Если мы окажемся не на высоте, Япония погибнет. А если Япония погибнет, то всё полетит в тартарары — и этот дом тоже.

В конце того года прямо со студенческой скамьи он ушёл на фронт. И вернулся только после окончания войны, демобилизованный в звании младшего лейтенанта пехотных войск.

Ни мать, ни братья никогда не помогали мне советом, и мне приходилось всё решать за себя самому. Правда, мама — не зря она была учительницей родного языка — помогла мне выбрать среднюю школу» во всяком случае, она посоветовала мне держать экзамены в одну областную школу, из которой многих направляли во флот и в пехоту. Она даже — впервые в жизни — встретилась с моим классным руководителем, чтобы обсудить с ним этот вариант. Однако всё остальное я делал сам — подавал заявление, держал экзамены, ходил смотреть списки принятых. Почти всех абитуриентов сопровождали отцы или старшие братья, поэтому я чувствовал себя одиноким. Когда я сообщил матери о том, что принят, она улыбнулась: «А, ну вот и прекрасно». Но она так давно не радовалась за меня, что мне всё равно было приятно. Однако на церемонию зачисления она не пришла, а братья вообще сделали вид, будто ничего и ведать не ведают.

В начале осени на уроке я вдруг почувствовал резкую боль внизу живота. В медпункте мне дали какое-то болеутоляющее, но лучше мне не становилось, и медсестра сказала, что надо немедленно обратиться к настоящему врачу и что она немедленно свяжется с семьёй. Она позвонила матери в школу, и та велела мне идти домой и лежать в постели. Я хотел было позвонить на работу Икуо и посоветоваться с ним, но потом передумал и решил идти домой. По дороге меня несколько раз начинало тошнить, и я присаживался на корточки на обочине. Чтобы добраться до дома, мне надо было пересечь оживлённый торговый квартал. Я еле держался на ногах и ощущал на себе недоумённые взгляды прохожих. Внезапно мне захотелось в уборную, и я вынужден был обнажить свой зад прямо среди толпы. У меня ничего не вышло, но боль стала совершенно невыносимой, я повалился ничком на землю и уже не смог подняться на ноги. Вокруг меня собралась толпа. Какая-то женщина спросила: «Эй, парень, что с тобой?» В конце концов несколько человек подняли меня и отнесли в больницу. Врач сказал, что у меня аппендицит и что нужно срочно оперировать. Наверное, в моём удостоверении личности он нашёл телефон школы и позвонил туда, а уже оттуда связались с матерью. Во всяком случае, он сказал, что мать дала согласие на операцию, и повёз меня в операционную.

Я был здоровым мальчиком и в больницу попал впервые. Меня пугало всё — пол, выложенный белой плиткой, врачи и медсёстры в марлевых повязках, огромные, ослепительно яркие лампы, звяканье металлических инструментов. Врач сказал, что разрежет мне живот. «Тебе не будет больно», — подбадривал он меня, но мне как-то не верилось. Они с самого начала действовали грубо и резко. Медсестра, которая сняла с меня одежду и стала протирать мне спину и живот мокрым полотенцем, удивилась, увидев на нём грязные пятна, и в конце концов не удержалась и прыснула со смеха. «Парень, да ты что, никогда не моешься, что ли?»

Врач всё время посматривал на часы. Тогда мне казалось, что он делает так нарочно, чтобы продлить мои мучения, но потом я понял, что он просто ждал мою мать. Но она так и не появилась. Тогда они решительно приступили к операции.

Иначе и не скажешь — именно решительно. Стоявший рядом с врачом крепкий мужчина вдруг поднял меня, подхватив одной рукой под мышки, другой под колени. Спину мою, изогнувшуюся креветкой, пронзила резкая боль. Я умолял их отменить операцию, но они привязали мои руки и ноги к операционному столу. Я вырывался изо всех сил, но ноги уже онемели и не повиновались мне.

Наверное, наркоз на меня не очень подействовал. Во всяком случае, я ощущал боль с того самого момента, как в меня вонзился скальпель. Врач всё твердил, что мне не может быть больно. Он бранил меня, говорил, терпи, из твоей школы выходят солдаты, а солдату такая боль нипочём. Я не собирался становиться никаким солдатом, но поняв, что врач просто подбадривает меня, стиснул зубы и промолчал. Я решил, что ни за что не позову маму, как бы больно мне ни было. И только когда из меня стали тащить кишки и мне стало совсем плохо, я тихонько позвал: «Папа!»