— Да вот, подарок князю везу. Ему пригодится теперь!

Скил и сам знал, не на торжище, булатом торговать строго запрещено, булат дают даром и только служилым людям, да и то одному из тысячи, спросил для порядку. Ну, а когда услыхал про дар, снова улыбнулся.

— Вот я тебя сейчас прямиком к Зиве я доставлю!

— К Зиве?! — удивился коваль.

— А к кому ж еще, он у нас нынче князем! Драг простоял минуты три соляным столпом. Потом поднял вверх толстый черный палец и изрек:

— То-то у меня сердце чуяло!

Никто не понял, что чуяло его сердце. Но выяснять не стали. Только Скил шепнул по старой дружбе, чтоб мастер не оплошал:

— Там их три брата родных. Покуда все вместе дела решают, дележки не устраивают, советуются, даже в зале тронной рядком сидят — эдакое редко бывает, — добавил Скил, — но я сам видал. Так что ты не обидь никого, понял?

— Понял! — ответил Волкан.

К князьям в палаты с обозами и подводами не попрешься. Волкан отобрал, что получше, взял с собой Шестока и пошел по ступеням за Скилом, помня, что и тому подарочек пригодится в сече. Поднимались, покуда Драг совсем не запыхался. Пришлось у дверей стоять, сердце унимать. А как вошли в приемную горницу, так и потерял Драг чувство речи, обезъязычел. Сидели за столом дубовым крепким три брата: двое богатырей, ему под стать, а один совсем доходяга — высохший, изможденный, бледный Говорили о чем-то… А Зива-то немой был!

— Вот ты какой, — выдохнул Драг. И растерялся.

Жив бросил беседу, сам подошел. Ухватил великана-коваля, оторвал от пола дубового, будто буйвола поднял. Расцеловал троекратно. У того слезы потекли из глаз, все слова приготовленные порастерял.

Скил напомнил из-за плеча.

— С подарочками он, не с пустьми руками!

— Да погоди ты! Дай поговорить… — Жив повернул Драга лицом к братьям, представил: — учитель мой с рудников. Отцом мне был и другом.

Вспоминали былое недолго. Да и немногословен Волкан был. Только дивился все, что Зива говорить обучился.

— Чудеса!

Потом махнул Шестоку с подручным, открывай, мол, сундук. Те откинули крышку. Первым делом достал Драг панцирь стальной, огромный, пояс на два меча и восемь ножей, поручи, поножи. И еще трезубец большой, страшный видом своим и узорчатый. Сграбастал могучими руками поднес старшему брату.

— Это тебе, княже Дон! — поклонился, положил у ног. — Бронь пусть хранит тебя. А сим жезлом княжеским карай врагов и строптивцев!

Дон тут же надел панцирь — он оказался впору, застегнул пояс, поручи, поножи, почувствовал приятный холодок. Поднял тяжеленный, витой по рукояти-древку трезубец булатный. И стал похож на ожившее грозное и величественное изваяние, на божество, сошедшее с небес в полном великолепии своем.

— Ладно куешь, коваль! Не побрякушки это, настоящий доспех!

Драг согласился важно, с достоинством:

— Верно, не побрякушки, не злато с серебром, чистейшая драгоценная сталь харалужная. Носи, князь! Дон ударил трезубцем об пол. Сказал:

— Будет тебе, Волкан, и от нас подарок! Айду-Полуте Драг поднес тонкий легкий меч, набор ножей боевых и метальных, копье с иззубренным наконечником и необыкновенной красоты шелом с дивной личиной — не человека и не зверя, но обитателя черного вырия, бесстрастного и ужасного, такая личина противника в страх повергнет еще до боя. Великолепен был шелом кованный, с тремя гребнями, один над другими возвышающимися, с узорами невиданными.

— Ну, брат, — пошутил Дон, — в эдаком шеломе тебя ни один из поединщиков не узрит, ослепнет от красоты несказанной!

Но Полута шутки не понял. Шелом ему пришелся по сердцу, и очень. Таких по всей Державе не найдешь. А главное, и его воином считают, не обходят. Честь — и князю честь!

Младшему брату Живу доспех был приготовлен особый, тончайший, из крепкого булата. Да еще два меча длинных, прямых, сверкающих ослепительно радужными разводами… Жив обнял Драга. Поблагодарил.

Но сказал вдруг:

— Мне от тебя другой подарок нужен.

— Какой? — растерялся и опешил Волкан.

— А вот погляди-ка! — Жив вытащил из поставца у стены бревенчатой перун — большой, толстый, не очень удобный для метания. Протянул Драгу. Тот повернул его и так и сяк, поднес к глазам, даже понюхал зачем-то.

— Ну как? — поинтересовался Жив.

— Работа добрая, — ответил попросту коваль, — только к чему его пустым-то сотворили. Дырка какая-то, а в нутре-то ничего и нет… Не разумею я.

Жив поднес к лицу коваля на ладони горстку черного песка. В нос ударило едким духом.

— Вот этого добра у меня на Скрытно и здесь еще шесть сундуков медных. А сыпать некуда… понимаешь?

Волкан помотал головой. И расстроился, очень уж хотелось помочь Зиве-дикарю, ставшему вдруг Великим князем на пару с братьями. Да только как?!

— А вот гляди! — Жив забрал перун-дротик, засыпал песок черный внутрь, скрутил веревочку, подвел Драга к окну, выходящему на склон горный, пустой и отвесный, высек кресалом искру, поднес к дротику, к веревочке. Да швырнул в воздух".

От разрыва горячей волной, удушливой и едкой, шибануло в лица. Драг невольно присел, прикрылся огромной рукой. Но, увидав, что князья не прячатся, стоят в полный рост, тоже выпрямился. До него начало доходить.

— Песок-то — горючий, что ли? — спросил он, пряча глаза, боясь ошибиться.

— Гремучий песок! — Жив рассмеялся. И вдруг спросил строго: — Сделаешь перуны?!

— Как не сделать! Еще лучше сделаю! — заверил Драг. И оглянулся зачем-то на Шестока. Тот тут же закивал головой, мол, верно, еще лучше сделаем.

— Ив самый короткий срок! — добавил Жив совершенно серьезно, давая понять, что дело государственное. — А за подарки тебе спасибо! За подарки и дела будущие тебе и от нас подарок и награда, — он посмотрел на обоих братьев, будто советуясь с ними — те кивнули, и тогда Жив заключил: — Коли уж прозвали тебя Волканом за дела твои, быть тебе наместником во всех Волканах, владыкой во всех рудниках и кузнях Державы. И имя это доброе закрепляю отныне за тобой и всеми отпрысками твоими. Так тебя, Волканом, и запомнит люд благодарный на века… Но это потом. А покуда работать будешь, служить Державе!

— Послужу! — буднично и просто сказал Драг-

Волкан. — Там внизу две тыщи мечей отборных, пригодятся. А коли у тебя в стольном граде кузня есть, могу хоть поутру за перуны взяться. Будут у тебя, княже, добрые перуны гремучие, на страх недругам. Ты их только рази крепче да метче… ото всех нас, русов добрых, рази!

Суровое было время. И обычное. Для тех, кто жил в нем, для тех, кто вершил деяния, недоступные нам. Так же текли реки, так же колосились хлеба, так же светило солнце. И небо было таким же — шесть тысячелетий назад. Но жившие во времени том, остались в памяти человечества богами и героями. От нас же и следа не останется… в лучшем случае. А коли останется, пенной, грязной накипью будет тот след. Почему? Не найти ответа ни в учебниках, ни в справочниках, ни в энциклопедиях, ибо есть вещи, о которых знают мудрецы-философы, очень хорошо знают, но о которых не принято писать и говорить— к чему тревожить тех, кто обречен, зачем говорить страшную правду неизлечимому больному. Не по пути прогресса пресловутого и совершенствования идет человек, не по спирали придуманной вверх. Но наоборот— падает он в пропасть, бездонную, но конечную, черную, но невидимую простым глазом, страшную смертную пропасть. И имя той пропасти — вырождение. По дороге вырождения идет человечество, идет убивая себя медленно и неотвратимо. И в этом правда. Ее знают философы. А еще ее знают провидцы, поэты… «Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя!» Поколение от поколения вырождается род людской. И уже не боги и герои пред нами, но вялые, безвольные придатки машин, готовящие почву для рас новых, неведомых. Впрочем не о настоящем речь. А о прошлом. Великом и легендарном.