Тегель и все такое, сам знаешь. И потому, говорит она, ей совесть не позволяет, чтоб ты так себя мурыжил. Вот она и хочет тоже подрабатывать. Только не решается тебе сказать».

«Так, так», – поддакивает Франц, и голова его свешивается на грудь. «Ты не поверишь, – говорит Ева, подходя к нему вплотную и поглаживая его по спине, – как эта девчонка к тебе привязалась. Меня же ты не хочешь. Или – ты меня все-таки хочешь, Франц?»

Он берет ее за талию, она осторожно садится к нему на колени, он ведь может держать ее только одной рукой, прижимается головой к ее груди и тихо говорит: «Ты хорошая женщина, Ева, оставайся у Герберта, ты ему нужна, он тоже хороший человек». До Иды она была его подругой, но не надо об этом вспоминать, не надо начинать сызнова. Ева понимает его. «Ну, тогда иди теперь к Мици, Францекен. Она все еще сидит у Ашингера или ждет тебя у входа. Она сказала, что не вернется домой, если ты ее больше не хочешь».

Очень тихо, очень нежно простился Франц с Евой. Перед Ашингером, который на Алексе, в сторонке, у витрины фотографа, стояла маленькая Мици, когда ее увидел Франц. Тогда он останавливается на другой стороне улицы перед забором и долго глядит на Мици сзади. Она идет на угол, Франц следит за ней глазами. Это – решение, это – поворотный пункт. Его ноги приходят сами собою в движение. На углу он видит ее в профиль. Какая она маленькая. Она в модных коричневых спортивных туфельках. Вот-вот сейчас с ней кто-нибудь заговорит. Этот маленький, вздернутый носик. Она кого-то ищет. Да, он ведь пришел с той стороны, от Тица, и она его не видела. Его как раз заслонил ашингеровский грузовик с хлебом. Франц доходит вдоль забора до угла, где свалены кучи песку; здесь замешивают цемент. Теперь она могла бы его увидеть, но она не смотрит в ту сторону. На нее уже несколько минут поглядывает какой-то пожилой господин, но она как будто не замечает его и идет дальше до магазина Лезер и Вольф. Франц переходит улицу. Он все время в десяти шагах за нею, остается на том же расстоянии. День солнечный, июльский, продавщица цветов предлагает ему букет, он дает ей двадцать пфеннигов, держит букет в руке и все еще не подходит ближе. Все еще нет. Но цветы так хорошо пахнут, Мици поставила ему сегодня цветы в комнату, и клетку с канарейкой, и наливку.

Тут она оборачивается. Сразу увидела его, он все-таки пришел, и в руке у него цветы. И бросается к нему, лицо мгновенно вспыхивает, пылает, когда она видит цветы в его левой руке. А затем оно бледнеет, остаются только красные пятна.

У Франца бурно колотится сердце. Она берет его под руку, они идут по тротуару на Ландсбергерштрассе и не говорят ни слова. Она украдкой поглядывает на полевые цветы, которые он держит в руке, но Франц шагает как ни в чем не бывало. Мимо с грохотом проносится автобус 19, желтый, двухъярусный, переполненный до отказа. На заборе висит старый плакат. Имперская партия – партия ремесленников и купцов. Улицу как раз нельзя перейти, потому что двинулись автомобили со стороны полицейпрезидиума. Уже на той стороне, около колонны с рекламой Персила, Франц замечает, что все еще держит букет, и хочет дать его Мици. И в то время как он глядит на руку, он еще раз спрашивает себя, и что-то в нем вздыхает, и что-то все еще не решено: дать ей цветы или не дать? Ида, ах, да что это имеет общего с Идой или Тегелем, я же так люблю эту девчонку.

И на маленьком рефюже, где красуется колонна с рекламой Персила, он не в силах удержаться и сует в руки Мици цветы. Она несколько раз бросала на него умоляющие взоры, но он ничего не говорил, теперь она цепляется за его левую руку пониже локтя, приподымает кверху его ладонь и прижимается к ней вновь вспыхнувшим личиком. Жар ее лица волной разливается и по нему. Затем Мици останавливается, бессильно опускает руку, и голова ее как бы сама собою склоняется на левое плечо. Она чуть слышно шепчет Францу, который испуганно поддерживает ее за талию: «Ничего, ничего, Франц. Оставь». И они переходят улицу наискосок, туда, где ломают универмаг Гана, и идут дальше. Мици шагает уже совсем бодро. «Что с тобой было, Мици?» – «Ах, я так боялась», – говорит она, и сжимает руку Франца, и отворачивается, потому что из глаз брызнули слезы, но эта девушка способна очень скоро снова смеяться, раньше, чем он что-нибудь заметит, о, это были страшные минуты.

Они вернулись к себе в комнату, Мици сидит в белом платьице[540] перед ним на скамеечке, окно раскрыто настежь, жара невыносимая, душно, Франц сидит без пиджака на диване, сидит и глаз не сводит со своей девочки. О, как он влюблен в нее; как я рад, что она снова здесь, какие у тебя прелестные ручки, я куплю тебе пару лайковых перчаток, вот увидишь, а еще ты получишь новую блузку, и делай все, что хочешь, так чудно, так чудно, что ты тут, у меня, я так рад, что ты вернулась, детка. И он прячет голову у нее на коленях и не может наглядеться, нарадоваться на свою девочку, надышаться ею. Теперь он снова стал человеком, снова, снова стал человеком. Нет, он ее не отпустит, не отпустит, что бы ни случилось. И он раскрывает рот: «Детка моя, Мицекен, ты можешь делать что хочешь, я тебя не отпущу».

И как они счастливы. Обнявшись за плечи, они любуются канарейкой. Мици роется у себя в сумочке и показывает Францу письмо, то самое, которое пришло в обед. «И из-за такой дряни ты так расстроился, из-за того, что мне тут пишут?» Она комкает письмо, бросает его на пол: «Ну, знаешь, этого добра я могла бы дать тебе целую пачку».

Оборонительная война против буржуазного общества

В ближайшие дни Франц Биберкопф отправляется гулять совершенно умиротворенный. Он уже больше не так волнуется при своих темных делишках, при этой перепродаже от одного скупщика краденого другому или же настоящему покупателю. Плевать ему теперь, если ему что-нибудь не удается. У него есть время, терпение и покой. Если бы погода была получше, он сделал бы то, что советуют Мици и Ева: поехал бы в Свинемюнде[541] и отдохнул бы; но с погодой – одно