Седой рабочий поглядывает то на Франца, то на Вилли, то оборачивается к стойке, где стоят еще несколько человек, подсаживается ближе к столику и шепотом спрашивает: «А вы что делаете?» Вилли, сверкнув глазами, обращается к Францу: «Скажи ты». Франц сначала не хочет. Он заявляет, что его не интересуют политические разговоры. Но седой анархист не отстает: «Это не политический разговор. Мы только говорим о себе. Ну, какая же у тебя работа?»

Франц выпрямляется на стуле, берется за кружку пива и твердо смотрит анархисту в глаза. Есть жнец, Смертью зовется он, и должен я плакать и стенать на горах и сетовать при стадах в пустыне, ибо они так опустошены, что никто там не блуждает, и все птицы небесные и скот, все погибло[555]. «Какая у меня работа, это я могу тебе сказать, коллега, потому что я тебе не товарищ. Я хожу себе, делаю то, другое, но не работаю, пускай другие за меня работают». Что это он мелет, смеются они, что ли? «Значит, ты сам предприниматель, у тебя есть служащие, сколько человек? И что тебе нужно у нас, раз ты капиталист?» И превращу Иерусалим в груду камней и жилище шакалов, и опустошу города Иудеи, чтоб никто в них не жил[556].

«Да ты, брат, не видишь, что ли, у меня одна рука. Другую у меня отняли. Вот чем я заплатил за то, что работал. Поэтому я и не хочу больше ничего слышать о честном труде. Понял?» Понимаешь, понимаешь, глаза у тебя есть, чтобы видеть, или надо купить тебе очки? Ну, чего уставился? «Нет, коллега, я все еще никак не возьму в толк, какая у тебя работа. И если это не честный труд, то он – бесчестный».

И тут Франц хлоп по столу, показывает пальцем на анархиста, наседает на него: «Ага, понял-таки. Так оно и есть. Бесчестный труд! Твой честный труд – это ж рабство, ты сам сказал, да так оно и есть на самом деле. Ну а я это принял к сведению». Принял к сведению и без тебя, для этого ты мне совершенно не нужен, ты, душа всмятку, газетный писака, пустомеля.

У анархиста тонкие белые руки, он – мастер точной механики, он разглядывает кончики пальцев и думает: Хорошо бы разоблачить такого негодяя, только компрометирует порядочного человека, надо будет позвать еще кого-нибудь послушать, что тут говорят. Он встает, но Вилли удерживает его. «Куда, коллега? Разве мы уже кончили? Договорись же сперва до чего-либо с этим коллегой, или ты уже сдался?» – «Я хотел только позвать еще кого-нибудь, пускай послушает. А то вас двое на одного». – «С какой стати звать, может, мы вовсе не хотим? Нет, ты сам скажи, что ты ответишь вот этому коллеге Францу?» Анархист снова садится, ладно, обтяпаем дело сами: «Итак, он не товарищ, но и не коллега. Потому что он не работает. А отмечаться, как безработный, он, по-видимому, тоже не ходит».

Лицо Франца становится жестким, глаза его глядят яростно: «Не хожу!» – «Стало быть, он мне не товарищ, и не коллега, и не безработный. В таком случае я спрашиваю только одно, а все остальное меня не касается: что ему тут надо?» Лицо Франца выражает крайнюю решимость: «Вот этого я только и ждал, чтоб ты спросил: что ему тут надо? Ты торгуешь здесь листовками, газетами и брошюрами, а когда тебя спрашивают, как обстоит в действительности дело с тем, что в них пишут, ты кричишь: „Какое право ты имеешь спрашивать? Что тебе тут надо?“ Разве ты не сам писал и говорил о проклятом рабстве трудящихся и о том, что мы – отверженные и не можем шевельнуться?» Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов[557]. «Вот как? Ну а дальше ты, значит, уж и не слушал, что я говорил об отказе от работы? Ведь для этого требуется, чтоб сначала человек работал». – «А я сразу отказываюсь от нее». – «Это ни к чему не ведет. В таком случае ты просто можешь лечь в постель. Я говорил о забастовке, о массовой забастовке, о всеобщей забастовке».

Франц подымает руку, смеется, злится. «Значит, ты называешь прямым действием ходить, бродить, расклеивать воззвания, произносить речи – словом, все то, что ты делаешь? А сам тем временем укрепляешь мощь капиталистов? Эх ты, товарищ, эх ты, скотина, обтачиваешь гранаты, которыми тебя же потом и убьют, а хочешь мне очки втереть? Что ты на это скажешь, Вилли? Я прямо обалдел!» – «Я тебя еще раз спрашиваю, какая у тебя работа?» – «А я тебе еще раз повторяю: никакой у меня нет работы. Ни черта! Как же, так бы я и стал вам работать! Я же не должен работать. По вашей собственной теории. Так, по крайней мере, я не укрепляю мощь капитала. А на всю эту дребедень, на твои забастовки и на грядущие поколения мне вообще наплевать. Каждый сам себе голова. Я сам добываю все, что мне нужно. Я – самоснабженец! Понял теперь?»

Рабочий пьет лимонад, кивает головой: «Ну что ж, тогда попробуй один». Франц неудержимо хохочет. Рабочий продолжает: «Я говорил тебе это уже тридцать раз: один ты ничего не можешь сделать. Нам нужна боевая организация. Мы должны воспитать в массах сознание насильственности государственной власти и экономической монополии». Франц так и заливается, хохочет. Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и ни герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой[558].

Они молча сидят друг против друга. Старый рабочий в зеленом воротничке уставился на Франца, тот в упор глядит ему в глаза, чего глазеешь? Не можешь раскусить меня, а? Рабочий раскрывает рот: «Вот что я тебе скажу: тебя, товарищ, видно, уж никакими словами не прошибешь. Уж больно ты упрям. Ну что ж, разобьешь себе голову, только и всего. Ты, видно, не знаешь самого главного в пролетариате: солидарности. Нет, не знаешь». – «Послушай, коллега, мы сейчас возьмем шляпы и пойдем. Как ты думаешь, Вилли? Хватит, пожалуй? Ты все равно затвердил все одно и то же». – «Конечно, и буду твердить. А вы можете пойти куда-нибудь в подвал и там закопаться, но на митинги вам ходить не следует». – «Ах, простите, пожалуйста, господин учитель. У нас как раз было полчасика свободного времени. Так что спасибо. Хозяин, получите с нас. Вот смотри, я плачу: три бокала пива, две рюмки водки, всего одна марка десять, вот я плачу – прямое действие».

«Ну кто