…Сыплет густой снег. Кремлевские голубые ели превратились в белые тени. Сбежав от знакомых, простоявших всю ночь в мавзолейной очереди, я рванул через Красную площадь, Манеж, обогнув угол ресторана “Националь”, и оказался перед входом в “Интурист”. Швейцар Степан, большущий, длиннорукий мужчина, разговаривал с кем-то из иностранцев и не заметил, как я, тщательно стряхивая снег, вошел в вестибюль. Гардеробщица Тася, которая нравилась всем японским туристам своей узкоглазостью и пышногрудостью, берет мое осеннее пальто, уместное в Батуми, а не в тридцатиградусной Москве. Она шепчет: “Один перс уехал в свою Персию и оставил мне плащ с мехом кролика, мех сыплется, но тепло. Могу не за дорого…” Я вошел в ряды гардероба и вышел в длинном до пят плаще с капюшоном. Таисия посмотрела на меня и сказала: “Ку-клукс-клан”…

Жизнь в гостинице “Интурист” накладывает на человека инфернальный отпечаток. Любой гость столицы попадал в другой мир, немного зазеркальный. Здесь можно в лифте купить американские джинсы Levi’s, при этом опытный фарцовщик Шура Антонович так управится движением лифтовой кабины, что вы успеете натянуть джинсы, сторговаться и выйти на двенадцатом этаже, где бар, а в баре дефицитное чешское пиво. Шура Антонович, человек хоть и аполитичный, но все-таки спросит: “Зачем мы штурмовали дворец Амина? Ведь на носу Московская Олимпиада!”

В “Интуристе” останавливались знаменитые персоны: итальянский режиссер Федерико Феллини, монгольский маршал Чойбалсан, певец Адриано Челентано, писатель Жорж Сименон (поселился инкогнито), Сергей Параджанов (когда он был при деньгах). Гостиницу облюбовали подпольные советские миллионеры. В последнее время зачастили представители международных олимпийских комитетов (Московская Олимпиада на грани срыва). Здесь собираются профессиональные картежники, шулера, выигрывающие и проигрывающие десятки тысяч за ночь. И главное, сюда слетаются “ночные бабочки”, назовем их проще – проститутки. Никакие красотки “Мулен Руж” и “Крейзи Хорс” не сравнятся с девочками, гуляющими в вестибюле “Интуриста” с рассеянной полуулыбкой на губах, сидящими на диванах у лифтовых дверей почти на каждом этаже. Среди них есть великие личности, например Скалолазочка Рита Старостина, известная тем, что когда с ней уединился в своем номере певец – то ли Челентано, то ли Тото Кутунио, а может, не они, а М. – не буду расшифровывать любимца советских ткачих, бетономешальщиц, пастушек и хлопкоробок, – кто-то из них наслаждался Ритой, и вдруг громкий стук в дверь номера люкс и женский крик: “Знаю, ты в номере с этой сучкой, открой, или я выбью дверь!” Хозяин номера открыл окно, увидел далеко внизу улицу Горького. С ужасом прошептал: “Жена!” – и посмотрел на голую Риту. Та сказала: “Тысячу зеленых, и я исчезну”. Певец безропотно дал тысячу зеленых. Рита, голая, перелезла через окно (где было время одеваться?!) и пошла по внешнему карнизу, которого практически не было. Здание “Интуриста”, если кто помнит, являлось гигантским двадцатидвухэтажным стеклянным кубом. Скалолазка Рита прошла по несуществующему карнизу и влезла в чье-то открытое окно. Продолжение этой истории рассказывал замечательный прожигатель жизни, журналист Датуна Мачавариани, так как открытое окно было окном его номера. “Я увидел фантастической красоты женскую ногу, которая перешагивала из ночи в мой номер. Хозяйка ноги держала в зубах платье, колготки, что-то еще… “Жена этого импотента свалилась, как снег на голову”, – беззлобно улыбаясь, она села на край моей кровати… В лунном свете Рита одевалась, я хотел ее обнять, но она сказала: “Датуна, сегодня я устала, вот тебе двести долларов, дай поспать”.

“Ночных бабочек” в гостинице было много. Среди них и высокие профессионалки, и только что сошедшие с поездов юные провинциалки с Урала, из Приднестровья, с Байкала, из Сибири, мечтающие выйти замуж за Андрея Миронова, за внука Брежнева, за сыновей поэта Михалкова.

В ресторанах “Интуриста” часто звучали марши Мендельсона. Здесь сливались в страстных объятиях представители Победившего Социализма и люди Загнивающего Запада.

Я постоянно прокрадывался мимо цербера, улыбался ему заискивающе: “Это я, Ираклий, свой”. Тот всматривался секунду в меня и ленивым жестом впускал в рай. Помню и радость от сознания, что я законный жилец гостиницы, что у меня в кармане позвякивает тяжелый медный ключ от номера 716. Такое бывало несколько раз, когда, приезжая из Тбилиси в Москву, у меня не было возможности остановиться у Василия Валерьяновича – моего двоюродного дяди. Он был профессор-психиатр со странностями. Жил постоянно в больнице Ганнушкина среди своих сумасшедших, был гостеприимным человеком, и я не раз гостил в его двух комнатах под крышей психбольницы. Но когда комнаты были заняты очередными Дульцинеями (медсестрами, молодыми врачихами-практикантками), профессор отвозил меня к Анфисе Никаноровне, администратору гостиницы “Интурист”, давней своей подруге, а она никогда не отказывала “племяннику любимого психа”.

Шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые… Хрущевские, брежневские, андроповские годы. Жизнь была прекрасна! Кафе “Молодежное”, где играл саксофонист Козлов, ночные купания в прудах ВДНХ, пластинки Луи Армстронга, Ната Кин Колла, Дейва Брубека, Майлса Девиса, купленные у интуристовских фарцовщиков, ресторанные залы гостиницы, где за соседними столами сидели Хемингуэй – не сам “Большой папа”, но в таком же свитере, с такой же бородой, с такой же улыбкой удачливого охотника на львов – кто-то. Рядом Мэлор Стуруа, забежавший в Москву на три дня. Через стол от них Сергей Параджанов во главе компании похожих на Че Гевару и Фиделя Кастро армянских художников – это Алик Джаншиев, Дильбо и другие. Параджанов рассказывает, как на Тишинском рынке у цыганки купил серьги-стекляшки и подарил жене главного редактора Госкино, выдав их за серьги с раскопок дохристианских колхов. Художники слушают Сергея и пялятся на Сильвану Пампанини и Антонеллу Луальди, которые дуют на горячие пельмени и спрашивают Сергея Федоровича Бондарчука: “А где жил Мастер со своей Маргаритой?” Я тоже сижу где-то в зале, ем знаменитые пельмени “Интуриста” и пожираю глазами Луальди.

Но главное – в ресторане “Интуриста” пела Анна Шагал, выпускница музыкального училища города Адлера. В первый же вечер провинциальная певица голосом чуть с хрипотцой и манерами, напоминающими Анну Герман, полюбилась ресторанному залу и самим оркестрантам. Что-то необычное было в ее внешности: дейнековско-спортивное тело, черное платье и короткая стрижка рыжих волос.

Луальди с Пампанини мелькнули красотой, как миражи в пустыне, а Анна Шагал каждый вечер была на сцене и пела. Я стал ее фанатом. Никогда до этого не дарящий букеты цветов, я тратил все деньги на двадцать семь крупных красных бутонов, которые выбирала мне гостиничная цветочница Эльза, говоря: “Ираклий, ты сошел с ума, она разорит тебя”. Анна Шагал была чуть косоглаза, и в этом был особый шарм. Каждому в нее влюбленному (Саша Кайдановский, Саша Абдулов, Сергей Соловьев, Датуна Мачавариани, Жора Гигинешвили, футболист Кипиани и др.), (повтор) казалось, что она пела и смотрела только на него, улыбалась только ему…

С помощью Анфисы Никаноровны Тушиной, которую в “Интуристе” все за глаза звали “Железная Туша”, я стал работать в “Интуристе” переводчиком с французского. Откуда французский у тбилисского бездельника и лоботряса? Мне повезло с бабушками. У меня их было три, и одна из них была правнучка Жан-Батиста Мондино (того самого теолога, автора “Иных направлений”). Летом бабушка Жозефина забирала меня в Сухум, где жила одна с десятью кошками. Кошки учили меня сказкам Шарля Перро, а бабушка зубрила со мной книгу “Женщины в жизни Наполеона”. Эти летние уроки французского не прошли даром. Наполеон, на которого я ничем не походил: ни ростом, ни умом, ни отвагой, – зародил во мне комплексы перед женщинами на всю жизнь. Но сказки Шарля Перро, стихи Артура Рембо помню по сей день наизусть.