– А как же тюрьмы? Преступники?

– Ни одного, значит, ни одного. И детей тоже. Выполнять.

Старший группы козыряет и уводит остальных. Бэзил снова берёт на руки меня, и мы идём дальше.

На стеклянной бронированной двери надпись «Центр управления чипами». И я понимаю, что они хотят сделать.

– Бэзил, дверь на тебе!

– Так точно, учитель.

Муж передаёт меня судье, тот легко подхватывает и переносит в одно из кресел аппаратной.

– Вы поможете мне, дитя моё?

Вежливо интересуется он, проверив, удобно ли я сижу.

– Разумеется, ваша честь.

– Ну тогда приготовьте вашу Тетрадь и сочините для нас песню. Новую песню, какую бы вы спели своему ребёнку.

Кажется, краснею до корней. Вызываю тетрадь и задумываюсь.

А судья Эйден колдует перед клавиатурным экраном. Бегут цифры и коды.

Какой она должна быть – песнь нового мира?

– Сейчас будет больно, Бэзил, – говорит Эйден.

– Плевать, – доносится от двери.

И тогда судья нажимает Enter.

Я не смотрю, но чувствую его боль. Хочу быть рядом и обнять, утешить, убаюкать, чтобы больше никогда не было плохо и больно. Закрыть. Спасти.

– Оно, пойте.

Я поднимаюсь, ещё слабая, держась за спинку кресла, уставляюсь в экран, где корчатся от микровзрывов в головах салигияры. Кто бы знал, что свобода так жестока и мучительна.

– Пойте, дитя моё. Так давно в этом мире не звучала песнь созидания…

И я пою.

Чувствую, как моя песнь обнимает каждого из них. Ненавидимых семьями, проклятых мальчиков, которых научили только любить и убивать во имя любви.

Я пою.

Их лица просветляются, их губ касаются улыбки, сияют глаза.

Они прекрасны, о, они так прекрасны, мои ангелы!

– Вы ведь поняли смысл той фразы?

Не отвечаю, пою.

– Остановится в шаге от войны – значит, выбрать жизнь. А это, поверьте, дитя моё, ой как нелегко. Лишь отчаянные храбрецы выбирают жизнь, трусы предпочитают смерть.

У дверей шум битвы.

Не обращаю внимания, пою.

И тут Эйден хватает меня и буквально вышвыривает в коридор: лечу над трупами салигияров. Бэзилу туго пришлось – вон сколько своих же положил!

Бэзил прыгает следом, накрывает собой.

И за его спиной полыхает. Они не смогли взять командный пункт, поэтому решили его уничтожить.

Знаю – в таком взрыве не выжить даже салигияру. Даже судье.

А ещё знаю, что отчаянные храбрецы тоже выбирают смерть, и смело шагают в войну, чтобы вершилась жизнь.

Ветер – внезапный, проснувшийся, – сцеловывает мои слёзы и бисером рассыпает их в пространстве.

А я тяну руку туда, где остался человек с солнцем в глазах.

Но Бэзил тащит меня прочь, к дыре в стене.

И откуда-то, сквозь рокот и стук, кричат, торопят. Не сразу осознаю, что в поезде, в кресле, у окна.

Мерный стук колёс умиротворяет. Рука, сжимающая мою ладонь, дарит уверенность. А вон из-за того облака мне улыбается судья Эйден…

Мир погибнет и родится вновь. И у его звёзд будет совсем другая песнь…

Высадка пассажиров на ходу

…Ба! Знакомые всё лица!

Хотя у некоторых скорее рожи, да ещё и вполне бандитские. Кажется, ошибся Карпыч, что тут одни праведники будут – весь сброд, походу, собрали.

Ну что тут вообще говорить, когда в рубке машиниста у нас призрак. Ага, самый настоящий. Правда, обычно они полупрозрачные, а этот – светится.

Ладно, я ещё понимаю Юдифь и пёс её. Тот хоть и мутант, но мальчишка ещё. Но Тодор! Нет, конечно знаю, ему папочка подсуетил билетик. Но что тут фейс-контроля элементарного нет, что ли? Таких маньяков запускать!

Короче, дурдом на колёсах, не иначе.

Вот, например, я в этом поезде, а радости никакой. Моя цель одна – вернутся домой. Их мир спасать не подписывался. Но нет же – волокут! Не слушают!

Нужно что-то придумать и срочно. Мне Небесная Твердь и даром не далась. Хотя, конечно, охота этих вторженцев увидеть, но что-то мне подсказывает: они не очень походят на зелёных человечков.

И только в окно собираюсь пялиться, как тут над ухом:

– Ты абсолютно прав!

Оглядываюсь – батюшки-святы, а это наш сверхъестественный машинист собственной персоной передо мной завис.

– Эй, парень, – пугаюсь на всякий случай, – а поездом кто рулит?

Он тихо ржёт надо мной.

– «Харону», по сути, машинист не нужен. У него своя воля. Он и сам с ездой без помощи справляется. Но иногда ленится, вот тогда его нужно подогнать.

Плюхается рядом и пролетает сквозь сиденье на пол:

– Ой, – и смеётся опять.

На вид – совсем юный и смазливый до чёртиков. Девчонкам такие нравятся. Юдифь его знала раньше, ещё не призраком. Наверное, у них что-то было. Хотя там, в Залесье, она не сводила глаз с лекаря, похожего на мужа сильфиды. И прощание у них вышло – в лучших традициях мелодрамы.

Пак, (кажется, так зовут это бестелесное недоразумение?) зависает у меня над ухом и говорит:

– Ты прав насчёт вторженцев. Мы скоро в столице будем. Там трое из них осело сто пятьдесят лет назад. Они-то и стали правящей королевской семьёй.

– Ожидаемо, – отзываюсь я. – А чего спать не захотели, как другие?

Пак пожимает плечами.

– Наверное, решили, что одного лишь Охранителя будет не достаточно, чтобы присматривать за миром. А может просто не хотели спать и лишать себя удовольствия поглядеть, как по их законам здесь всё покатится. Хроник они не писали. Просто жили и наблюдали агонию. Сами тоже додыхали по-тихому. Женились друг на друге – братья на сёстрах, вот у них уродцы и стали рождаться. Нынешний король вообще немощен, во всех отношениях. Скоро сам увидишь. Подъезжаем.

Здешнюю столицу весьма охота посмотреть.

Мы несёмся по главной улице, и люди оглядываются вслед поезду из легенд. Голосов неслышно, но я и так прямо чую, как вьётся: «Харон», «Харон», смотрите, тот самый!

В глазах – восторг и тоска. Даже у тех вон прощелыг, что грабили сейчас ювелирную лавку. Город – мрачный, нависающий, будто сгнивший в самом фундаменте. Напоминает картины в жанре стимпанка. Добавляют сходства обилие меди и бронзы, паровые машины на улицах и викторианский крой одежды у зевак, провожающих поезд.

Да, кстати, рельсов нет. Специально высовывался, смотрел. Они появляются прямо из воздуха. И то резко забирают вниз, идут почти вровень с мостовой, вот как сейчас, то лезут под самые облака. И ты – будто у иллюминатора сидишь.