Кашляю.

Баба Кора становится рядом и командует:

– Зырь!

Зырю и фигею.

Великий Охранитель в той голограмме говорил про Сумрачный лес, но тогда значения не предала. Всегда лучше один раз позырыть самому, чем тебе будут сотню в уши заливать.

Замечаю ещё и ветродуи. Они как раз всю гадость на Залесье гонят, вот почему у нас всегда туман и неба невидно. Вот почему наши слабы, болеют и мрут сотнями. И растёт всё хило, бледно и невкусно.

Сволочи! Убивать! Рвать!

Мне надо на Небесную Твердь вотпрямщаз!

Баба Кора жамкает мне плечо своей ручищей, бодрит так. А та, что у неё клешнёй, так и ходит, щёлкает, злится со мной.

– Вишь, что они сделали с нашим миром. Говорят, лес появился, когда в лабораториях нашего брата, падших, стало многовато. Убивать им стало жалко, да и хотели понаблюдать, как они говорят, в полевых условиях. Вот и вытурили сюда, на Рубеж со старым миром. А потом лес этот натыкали. Дескать, чтобы уродство не распространялось. А оно всё равно, как вирус, до самой, говорят, королевской семьи дошло!

Под конец она вскрикивает прям, и чуть не подпрыгивает. Искрит вся. Потом машет рукой и к колымаге бредёт.

Плетусь за ней.

Прежде чем за руль сесть, бросает мне грозно, через плечо:

– И этот мир ты собираешься защищать?

Голос сникший совсем.

И меня пробирает, глотнув нюни свои, шагаю к ней, обнимаю сзади – и пусть врежет! – и бурчу в широкую спину:

– Нет, я собираюсь защищать мир, где есть ты и Тотошка. И Гиль. И Айринн. Потому что за этот мир – умерла мама. Потому что за него сражались Пак и Вер, умерла Ульта и погиб её муж. Потому что хорошего всё-таки больше.

И, сжав кулаки, искренне веря в каждое слово, будто высекая его:

– Потому что хочу вырубить к хренам дурацкий Сумрачный лес. И чтобы солнце для всех. И в небе летать, когда любовь подарит крылья!

Она каменеет. Минуту наверное, а потом как заколышится, заходит вся, захнычет.

Поворачивается, утыкает меня носом в грудь, что волнами идёт, тёплая, пахнет машинным маслом и домом, и говорит прерывесто, будто дышать тяжело:

– Ты всегда была нашей звездой. Правильная! Смазливая! А теперь – только позови! – за тобой до конца.

Потому что теперь правда или умереть, или вырубить этот лес к хренам!

Лыблюсь, нюни по лицу мажу рукавом, и обещаю себе: умереть не дам! Верю, так и будет!

***

… въезжает прям героем.

На землетвари, чуть крайние палатки не снёс. Сигает вниз, а, кажется, будто парит какое-то время. Потом отстёгивает сетку и из неё шлёпается на землю человек. Должно быть, что-то себе зашибает – тут же начинает кататься и скулить.

– Фу, Малыш, фу! – одёргивает Тодор свою зверюгу.

А та, так и норовит понюхать новую игрушку. Но только при таких размерах нюханье может закончиться втягиванием в ноздрю. Поэтому мужик тот пятится и воет.

Тодор поднимает его за шкирку, как нашалившего котёнка.

– Ещё ушлёпок, – кивает в мою сторону. – Братан твой по дырке в мозгах – тоже тетрадь искал, да приблудил в подземельях малёк. Никого тебе не напоминает?

Несмотря на то, что вокруг нас собралась толпа – залесцы и кашалоты, обращается только ко мне. И эта избранность пугает. А знакомец наш новый действительно очень похож на мужа Ирины, Бэзила, по-моему.

Особенно, если помыть-причесать. Ну и не таким испуганным сделать.

– Ты верно догадался, ушлёпок первый, – Тодор показушно раскланивается, – перед нами единокровный брат нашего дорогого милорда! Итак, что мы будем с ним делать?

В нечеловеческих, жёлтых глазах Тодора появляется маньячный блеск, а в руке – любимый зазубренный тесак. Который тут же оказывается у горла дрожащего, как осиновый лист, парня.

Кашалоты, как обычно, булькают и трясут кулачищами.

И у меня начинается дежа вю. Будто опять в театре, и решают мою судьбу. Судорожно сглатываю.

А Тодор дальше разыгрывает свою любимую карту:

– А, не слышу? Убить? Выпустить ему кишки? Перерезать горло?

Залесцы вокруг онемели, стоят, как статуи, бледные. Мелкие к старшим жмутся, дышать боятся. Тотошка тоже к Халку местному приник, тот его своей тушей прикрывает. А собак ноет тоненько.

Зато кашалоты беснуются во всю.

Парень в лапах Тодора уже синеет от страха. Вот-вот отойдёт.

– Отпустить!

Голос строгий, звонкий и решительный.

Тодор действительно отпускает.

Парень плюхается на землю вновь, но в глазах теперь надежда. Смотрит на спасительницу, глаз не отводит.

Впрочем, мы все на неё смотрим. Раскрасневшаяся, в гневе, она прекрасней всех, кого я видел до сих пор.

– Твоё слово – закон, Роза, – хрипит Тодор, и как какой-нибудь рыцарь круглого стола, опускается на одно колено, склоняя голову.

И все, один за другим, будто флешмоб у них, тоже преклоняют колени.

Один я стою столбом и любуюсь тем, как она сияет.

***

…называется Стивеном.

И после того, как поплескался, переоделся и пришёл в себя от Тодоровского привета, оказывается, очень даже ничего. Почти такой же красивый, как муж Айринн, чёрный. Только тот – строгий, холодный. Я таких боюсь, они злые.

А Стивен – весёлый, тёплый, с ним рядом у меня свербит под лопаткой, поди, крылья лезут. Он, кстати, брат чёрного.

Вот же мир ограниченный – куда не крутнись, все друг другу родня.

Стивен говорит, что он лекарь. И я тащу его в холщину, где валяются на нарах наши задохлики. У нас не лечат. Сносят сюда, в холщину, воды дают, пот протирают, если надо. И задохлик колеет потихоньку. Как сдыхает, вывозят подальше, к Рубежу. Там всякие твари трупы дожирают, костей не остаётся.

Стивен сначала морщится, неприятно ему, вишь. Аристократ.

Но тут с крайних нар раздаётся стон.

Подбегаем, девчонка, кроха. Зеньки – утонуть! Алые! Сама рыжая, с пушистым хвостом. Харкает сгустками.

С точёной морды Стивена тут же вся спесь слетает. Хватает халат, в котором наши ухаживают, и кидает мне названия всяких штук:

– Несите, – говорит, – буду лекарства делать.

И уже на выходе слышу, как бормочет тоскливо:

– Мне бы в лаборатории спящих.

Будут тебе лаборатории, обещаю.

У нас лекарничество в самом разгаре, когда взывает. Это Гиль сирен навтыкал на случай опасности.

Выскакиваю, несусь. Тодор на кругляше нашем, где собираемся, сидит, башку обхватил. В зеньках – синим мелькает. Как тогда, когда Айринн мир стабилизировала. Ненадолго хватило.