непонимание было вполне естественным для людей высшего света, ведь они были по-европейски утончённые и по-европейски безнациональны. И непременно ожидали от императора чего-то гораздо более материального, нежели его уважение. Им было весьма трудно почувствовать к нему душевную родственность и человеческую близость.

Может быть, одним из ярких примеров такой нерадостной реальности могла быть дочка Василия Андреевича Жуковского, о ней говорили и писали, что хоть она и носила вполне русскую фамилию, но и только. «А по воспитанию и духом она была немка».

Для таковых людей (а их великое множество в высшем свете!) личная жизнь, совершенно отстранённая от гражданской, являлась альфой и омегой земного бытия. А родина, Россия, – это всё так посторонне и малозначаще…

Царь-Славянофил во всём этом усматривал нечто иное, а именно эгоизм высокого предела. И как об этом свидетельствовал С. Д. Шереметев, царь нередко расценивал его едва не вровень с изменой Родине. Мог ли для таких людей он быть вполне своим? Мог ли быть душевно родным, уважаемым и любимым правителем? Уже сама везде заявляемая им русскость глубоко претила многим из этих космополитов.

Но царь оставался весьма самостоятельным в своих оценках жизни. Порой это оказывалось несколько противоречиво. В целом он не был расположен к военному делу (и не пользовался авторитетом среди военных). Но в одном случае у него имелось исключение – он любил русскую конную гвардию, а с её командиром графом Н. П. Граббе был душевно дружественен.

Не слишком располагала высший свет к Царю-Хозяину и его скуповатая, едва не мужицкая хозяйственная расчётливость. Нового царя всерьёз смущали уже значительные траты на сами коронационные торжества. Эти заботы всегда были немало растратными. Так, для коронации Александра II в своё время башни Кремля и колокольню Ивана Великого обшили деревянными каркасными конструкциями, на которых закрепили шкалики с горючим. Рядом соорудили мостки для зажигания фитилей, и все фитили соединили между собой нитями, пропитанными селитрой. Тогда же впервые применили и несколько сильных электрических дуговых ламп.

А коль развитие техники на месте не стояло, то на коронацию Александра III была предложена иллюминация большей частью электрическая и более дорогостоящая. Башни и храм Василия Блаженного осветили по-прежнему шкаликами, а всё остальное – это уже сияние электричества! На верхах башен установили десять сильных прожекторов, как выражались обозреватели, «десять электрических солнц», да ещё использовали цепочки из 3500 лампочек, привезённых из Франции. Для питания этой, грандиозной по тем временам электросистемы, применили 70 локомобилей с генераторами переменного тока, установив на Софийской и Кремлёвской набережных и использовав для подключения 60 километров кабелей.

Александра Александровича весьма порадовало, что все эти сложные технические работы спроектировал свой отечественный специалист, флагманский офицер Балтийского флота Е. Тверитинов, а весь электромонтаж выполнили свои же работники (кронштадтские минёры!). Но одновременно его сильно заботила растратность этой новомодной технической затеи. И он примирился с этим лишь после настояний близких ему людей о государственной значимости коронационного мероприятия, о том, что нужно всему народу явить мощно впечатляющее зрелище, способное оказать громадное эмоциональное и душевное влияние. Да и в целом его великосветское окружение старалось внушить молодому правителю понятие о важности императорской власти, которая не терпит ни упрощений, ни «удешевлений».

Уже упоминавшийся нами государственный секретарь Александр Александрович Половцев настойчиво пояснял императору, что «под вами стоят сто миллионов дикарей, которые должны быть уверены, что Вы сделаны из другого, чем они, теста!»

Как это влияло на человека тридцати шести лет, в своих взглядах уже немало сложившегося, но на престоле являвшегося совершенным новичком?

Для ответа обратимся ко времени более раннему. Наши современные популяризаторы русской истории справедливо отмечают, что Александр Александрович от природы не обладал живым и быстрым разумом. Так, Л. М. Ляшенко в своём массово доступном учебном издании по русской истории пишет, что «учёба давалась наследнику с трудом, несмотря на то, что воспитатели отмечали большую усидчивость и трудолюбие. Видимо, не в пример отцу и деду он не умел схватывать проблему на лету и отличался некоторой заторможенностью, которую, впрочем, можно было при желании выдавать за неспешную основательность. Кажется, новому императору в первый год своего правления нередко и приходилось небыстроту своего мышления прятать за эту пока кажущуюся основательность. И это было для него крайне нелегко! Очень близкий к нему граф Шереметев с сочувствием писал: “Постоянное опасение уронить своё достоинство необыкновенно утомительно…”»

И первый год правления для Александра Александровича явился годом подлинного практического осваивания очень многого, а, в первую очередь, мастерства правильной подачи себя, то есть тому, о чём Жозеф де Местр ещё в самом начале XIX века сказал: «Человек должен действовать так, как будто способен на всё, и смиряться так, как будто не способен ни на что. Вот в чём состоит, как мне кажется, фатализм мудрости».

Вот этой мудрости и следовало овладеть новому царю, «который имел внешность простого русского крестьянина, но отличался твёрдостью характера и прямолинейностью суждений. В частной жизни ему были свойственны порядочность и благочестие».

И окружающие с немалым удовольствием отмечали для себя, что довольно быстро император одолевает спокойной уверенностью в себе, и в его общении с людьми всё отчётливей проявляется подлинная величественность. А внимательные иностранные дипломаты сразу проинформировали свои правительства, что «личной и идейной установкой нового царя является русский национализм», и что и в повседневной жизни, и в большой политике «он покровительствует всему, что считает русским национальным». Они также замечали, что новый император жёсток, но справедлив (а это ведь, право же, весьма достойный отзыв…).

А жёсткость и неумение скрывать свои чувства в первое время проявлялись нередко и, например, его пометки на государственных бумагах имели существенные неудобства по откровенности изложения мыслей. Да и в дальнейшем ближайшие соратники императора порой опасались его излишней откровенности. Так, например, хорошо известны их опасения по поводу соблюдения дипломатической правильности проведения встречи французской эскадры с правительственной делегацией (ведь будет исполняться французский гимн – а это не что иное, как резко антимонархическая «Марсельеза»!) Но царь вполне выдержал весь дипломатический церемониал, а в его числе и отдание чести гимну гостей.

И это при том, что он очень не одобрял уже сам французский образ жизни, никак не отвечающий его собственным моральным и этическим понятиям. Даже будучи наследником, не обременённым царским статусом, он тяготился общением с французами. Известно его письмо В. П. Мещерскому из Парижа, содержащее, например, вот такие строки: «Какое было блаженство, когда мы наконец выбрались из этого вертепа… Вообще всё наше пребывание там было такое пустое и такое ненужное…»

Александр Александрович много и серьёзно работал над собой, стараясь преодолевать личные антипатии и душевные неустройства,